Совершенство техники

Юнгер Фридрих Георг

45

Если мы обратимся теперь к прошлому и сопоставим мышление XVII и XIX веков, то сразу же должны будем отметить, насколько различной оказывается в том и в другом позиция философского созерцателя и отправная точка его размышлений. Во всех философских системах XVII века мы сталкиваемся с представлением о равновесии и сбалансированности. Повсюду мы встречаемся с понятиями гармонии и способности к совершенству: в метафизике, в теории познания, этике и педагогике. Ими целиком проникнута философия Лейбница и Вольфа. Поэтому мы можем назвать всю эту философию в целом связующей и опосредующей, причем такого образа мышления придерживались в то время даже абсолютные монархи, такова была тогда философия государственной власти. В учении Лейбница о монадах закон механически действующей причинности еще не выходил из-под контроля, так как над ним существовали высшие инстанции, не детерминируемые каузальностью. Эти идеи доказали свою живучесть. Даже в философии Канта с ее открытой враждебностью по отношению к лейбницевско-вольфианскому учению еще присутствует в качестве основополагающей идеи понятие гармонического взаимодействия всех возможностей человека, представление о предустановленной гармонии разума. От этого представления исходит свет, отблеск которого лежит на его философии, несмотря на ее скуповатую холодность и ученое спокойствие. Разум, рассудок, способность суждения — вот из чего исходит Кант, делая объектом своих гносеологических исследований область и границы их применения. Философия же XIX века все больше склоняется к волюнтаризму.

Та жесткая насильственность, не дающая чувства удовлетворения из-за своей нетерпимости, с которой мы сталкиваемся

в философии Фихте, и то же самое отсутствие платонической мягкости и враждебный подход к природе проявятся затем у Гегеля. Система Гегеля еще жестче, в ней еще больше принуждения и насильственности. Когда Шеллинг, возражая против системы Гегеля, говорит, что она исходит из чистого бытия, из чистого становления, а это бытие, это становление представляет собой «совершенно пустую идею, то есть идею, в которой нет движения мысли», то в этом возражении содержится упрек в произвольном выборе отправной точки. «Принцип движения он вынужден был сохранить, так как без него не сдвинешься с места, но он изменил его субъект. Субъектом этим, как уже сказано, стало логическое понятие. Поскольку движение приписывалось логическому понятию, он назвал это движение диалектическим, а поскольку в прежней системе движение не было диалектическим в этом смысле, то он объявил, что в этой системе, которой он целиком и полностью был обязан принципом своего метода, то есть возможностью построить систему на свой собственный лад, метод вообще отсутствует; наипростейший способ приписать себе заслугу изобретения оного! Между тем логическое самодвижение (каково понятие!) служило, как и можно было предвидеть, верой и правдой, покуда система не выходила за рамки чистой логики; едва она, решившись на этот тяжкий подвиг, делает шаг в область действительности, как нить диалектического движения тотчас же окончательно обрывается, тут поневоле требуется вторая гипотеза, а именно будто бы идее — неведомо по какой причине, разве что ради удовольствия развеять скуку своего чисто логического существования, — взбрела вдруг такая прихоть распасться на свои моменты, и с этого, дескать, берет свое начало природа» (Шеллинг. Предисловие к философскому сочинению г-на Виктора Кузена, 1834). В этом и в других высказываниях мы видим столкновение учения Шеллинга о потенциях с гегелевской диалектикой. Критика Шеллингом гегелевской системы, которую можно проследить и в его мюнхенских лекциях «К истории новейшей философии», показывает, что он ощущал новизну гегелевской диалектики, однако не объясняет причины того огромного влияния, которое приобрела гегелевская система, — влияния, которое проистекало из того самого гегелевского понятия движения, отвергаемого Шеллингом как незаконно введенное. В этом понятии движения и кроется источник силы гегелевской системы, в нем заложены рычаги, которыми все приводится в движение, как это доказывает тот факт, что из ее арсенала взято оружие диаметрально противоположных и даже враждующих друг с другом философских направлений. Метод самодвижущегося понятия, обладая универсальной применимостью, остается, правда, невыясненным, пока мы не учтем его историчность и не увидим, как он может быть применен к истории, но поняв это однажды, мы обнаружим его радикально действенный характер, и тут же выяснится, что сам метод как таковой уже обусловлен определенным, совершающимся на наших глазах историческим процессом. «Тайна гегелевской диалектики» носит исторический характер; возможность ее применения в религиозной, политической, социальной, экономической сфере проясняет присущий ей историзм. Если наука представляет собой по Гегелю «понятую историю, память и кладбище мирового духа, пьющего напиток бессмертия из черепа — этой чаши потустороннего царства», то этот варварский образ, странно схожий с обликом индийского божества, украшенного ожерельями из черепов и пьющего из чаши, сделанной из человеческого черепа, показывает нам, каким путем движется человеческое сознание. В нем выражается идея, что «внутренним ядром природы является мысль, обретающая бытие только в человеческом сознании».

Но как возникает эта мысль и это движение, оставляющее после себя одни только кости? Возникает ли она потому, что из «инвентаря чистого разума», составленного Кантом, была изъята вещь в себе? Но это уже было сделано стараниями Фихте, выведение же всяческого познания из способности к познанию, превратившейся теперь в чистый разум, и учение о необходимых этапах его поступательного развития через идею, природу, дух является заслугой Гегеля. Разум как единственная субстанция, панлогизм, превратившийся в субстанцию, возводится теперь в ранг субъекта, становится духом, причем абсолютным духом. Логике приходится неимоверно расширить свои границы, потому что когда разум включает в себя все сущее, а вне разума ничего не существует, то все, чем раньше занималась метафизика и онтология, неизбежно должно было перейти в ведение логики. Каменные скрижали категорий и форм суждения рассыпались в прах, так как категории и формы суждения оказываются всего лишь методом того же необходимого движения, в ходе которого идея совершает свое развитие. Диалектический метод с его переходами в противоположность, цепочками антитез, начинающимися с пустого бытия, которое равнозначно понятию «ничто», возвращение метода после завершения своей работы к исходной точке превращают весь процесс в целом в круговращение. Тот, кто привык мысленно следить за общей картиной, без труда заметит, что здесь мы имеем дело с ранним прообразом вечного возвращения, представляющего собой кульминацию философии Ницше, для которого, кстати, характерен состоявшийся в поздней период поворот от Шопенгауэра к Гегелю. Между тем для Гегеля этот процесс имеет однократный (уникальный) характер, он ведет к «снятию» «только внешнего поверхностного слоя, а не подлинной сущности мира». Подлинной же сущностью мира «является бытие понятия как такового, и, таким образом, сам мир есть идея». Но это всевластие идеи достигается за счет крайнего разжижения содержания понятия субстанции. Произвольность в выборе отправной точки, которую Шеллинг ставит в упрек гегелевской системе, повторяется в произвольном завершении, ибо весь процесс начавшийся в голове понявшего его и продумавшего философа, там же и заканчивается, в ней он достигает точки абсолютного знания, и за эти пределы не выходит в своем развитии. Описание этого процесса является задачей феноменологии.

Радикально действующий принцип этой системы состоит в том, что она переносит динамику, которая возникла как раздел механики, на исторический процесс. Аналог этой механической динамики есть не что иное, как гегелевская диалектика. Инструментарий такого мышления — под которым следует понимать то, что поддается отвлечению и может использоваться в другой области, для другой цели, — и составляет его метод. Можно понять ученых XIX века, которые приняли философию Гегеля холодно и отнеслись к ней отрицательно, продолжая, в отличие от него, придерживаться эмпирического, индуктивного метода. Их замечания по поводу этой системы в общем и целом носят неумный, поверхностный характер. В задачу Гегеля вовсе не входило поддерживать точные науки, он вовсе не стремился к научному подходу, его устремления выходили за рамки того, что относится к науке. Если наука представляет собой «понятую историю», то заниматься ею вообще не имеет смысла, потому что для того, кто ее осмыслил, она уже отошла в прошлое, стала «кладбищем черепов». Гегель уже не оказывает непосредственного влияния на точные науки, его мощное влияние направлено на другие фундаментальные области: он оказывает воздействие на исторический процесс, носителями которого являются государство и общество. Его диалектика не только объясняет этот процесс, но вмешивается в него в определенной исторической ситуации и становится средством, ускоряющим его движение.

Не всякому дано подружиться с диалектическим методом. Разрабатывавшие его софисты превратили его в искусство мнимой логики, в игру, состоящую из уловок, ведущих к ошибочным умозаключениям, и обманчивых логических построений, которыми можно запутать собеседника. Однако ни у Платона, ни у Аристотеля диалектика не выступала в качестве движущей силы необходимого исторического развития, так как оба ценили ее как искусство, которое позволяет всесторонне и глубоко осветить предмет, составить о нем законченное понятие. Для Гегеля же диалектика — это метод, имманентно присущий предмету познания, для него она — принцип движения. Историческое влияние диалектики зависит от сил сопровождающего ее механического процесса и потому проявляется в развитии техники в сторону все

большего совершенства. Поэтому на ней отражаются все неудачи в области аппаратуры и организации труда. Такого великого мыслителя, как Гегель, нельзя оценивать по его школе и ученикам. Они в значительной мере способствовали распространению и развитию диалектики, но одновременно многое в ней изменили. Неужели никто до сих пор еще не заметил, что в том виде, в каком диалектика практикуется сегодня, она стала фатально напоминать процесс пережевывания? Она лишь подражает механическому жевательному процессу, происходящему при пережевывании пищи, когда, талдыча о снятии и преодолении противоречий путем их перехода на более высокий уровень, диалектически разжевывает каждый логически препарированный кусок. Эта вульгаризированная форма диалектики стала достоянием потребителей и довольствуется лишь потреблением достигнутого.

46

В философии Канта вопросу о воле уделено весьма скромное место, более скромное, чем он занимает у Лютера, чей трактат «De servo arbitrio» {97} принадлежит к числу основополагающих трудов протестантизма. У Шопенгауэра же воля объявляется вещью в себе, то есть ей дается такое определение, которое делает ее, с точки зрения Канта, недоступной для понимания, так как он утверждал, что вещь в себе невозможно определить и познать. Апогея своего развития волюнтаристская философия достигает в концепции Ницше. Ницше утверждает волю к власти с такой же страстностью, с какой Шопенгауэр ее отрицал. Его полемика в защиту воли по манере напоминает речи Калликла в диалоге Платона «Горгий».

97

«О рабстве воли» (лат.), 1525 г.

Философии волюнтаризма свойственны особые предпосылки и следствия. Во-первых, сразу же понятно, что с нею несовместимы прежние представления о возможности совершенства, гармонии и равновесия. Ведь там, где за основу берется воля, все приходит в движение. Мышление приобретает динамичный характер, его тоже захватывает поток стремительного движения. Но куда оно движется, к какой устремляется цели? Нужно заметить, что чистому волению поставлены известные пределы. A posse ad esse non valet consequentia. {98} Так, успех начинания зависит не только от моей воли, как бы я ее ни напрягал. Напротив, признаком законченного и совершенного движения является незаметность волевого начала, отступающего здесь на задний план, как это происходит в превосходном произведении искусства, в статуе, в которой техническая сторона, ремесленный труд, вложенный в ее создание мастером, словно бы исчезает. Воля и успешность осуществления не идентичны, поэтому одной лишь волей к власти ничего не достигается. Воля может потерпеть крушение, погибнуть втуне, в особенности когда она противоречит существующей действительности, которая ее породила. Волевое усилие может вылиться в карикатуру власти, в ее искаженное подобие, которое свидетельствует, что все напряженные усилия дали незначительный или ничтожный результат. Такая воля подобна статуе, созданной художником, который, желая произвести впечатление необычайной силы, укрупнил все мускулы и пропорции, за исключением самых важных для выполнения этой задачи. Философия, рассуждающая о всепроницающей воле к власти, остается односторонней, если не затрагивает вопроса о правомочности ее притязаний, от которой зависят достоверность, действенность и успешность этой воли. В самом факте завышенной оценки значения воли уже есть что-то разрушительное. Такая переоценка не только включает в себя переоценку движения, слепой активности, инстинктивных, слепых действий человека и голой витальности, присущей всему живому, но это движение приобретает к тому же механический и насильственный характер, так как оно силится добиться своего, не считаясь с обстоятельствами даже там, где заведомо невозможен успех. Однако эта энергическая философия отнюдь не является признаком избытка физической, телесной силы, как не является она и признаком покоя и изобилия — атрибутов богатой жизни. Не случайно в нашем представлении величайшая сила связывается с полным покоем, а понятие высшего величия связано не с движением, а с величественным покоем. Воля же к власти направлена на то, чтобы завладеть властью; она желает власти, потому что бедна ею и потому что хочет утолить свою властную жажду.

98

От возможного не следует заключать к действительному (лат.).

Появление волюнтаристской философии всегда связано с определенным состоянием человеческого духа, с такими актами разрушения, какие описываются в «De servo arbitrio» Лютера и в «Переоценке ценностей» Ницше. Ее существование оправдано тем, что оно приводит к осознанию факта совершающихся разрушений. Этот факт ставит перед нами ряд решающих вопросов. Вопросы заключаются в том, кто разрушает и что разрушается. Каков масштаб разрушения ценностей? И какова шкала их значимости? Где можно увидеть элементы нового порядка, который обрекает на разрушение то, что было прежде? И наконец — это уже касается нашей темы, — как все это соотносится с техникой?

Мы постоянно убеждаемся, что техника в наше время сохраняет свою целостность. Она создала новую, рациональную организацию труда. В основе работы этой организации лежит механический автоматизм, характерный для совершенной техники. Техника представляет собой изменяющую, преобразующую, разрушающую силу. Она сохраняет свою целостность не потому, что содержит элементы нового порядка, а потому, что представляет собой самый мощный элемент разрушения старого порядка, сглаживания существующих различий, кардинального нивелирования. Таков характер ее воздействия, определяющийся — говоря словами Платона — стремлением к арифметическому, то есть механическому уравниванию.

Так как все механическое подчиняет себе стихийные силы, то можно с полной уверенностью сделать вывод, что достигшая совершенства техника предоставит в распоряжение человека громадные стихийные силы. И здесь мы подходим к вопросу о границах технического прогресса, о пределах, которые ему поставлены. Ведь можно с полной уверенностью сказать, что в конце концов человек в своей борьбе за власть воспользуется этими насильственно укрощенными силами для решительного действия. И тогда огромные силы, которые он приобрел в результате хищнической эксплуатации природы, обратят против него самого свою разрушительную энергию. Человек пробудил духов стихий и навлек на себя их месть. Против него с неприкрытой враждебностью ополчилось гигантское скопление стихийных сил, управляемое механикой; в этом состоит тот регресс, объем которого прямо пропорционален объему продолжающегося технического прогресса. По мере того как нам все очевиднее открываются находящиеся под угрозой уничтожения зоны — зоны массовых поселений и развитой технизации, — мы начинаем также понимать, в каком направлении действуют разрушительные процессы, видеть причины, которыми они вызываются. Только теперь со всей отчетливостью мы можем понять демонический характер происходящего. Мертвое время, которое человек поставил себе на службу, возомнив, что может распоряжаться им по своему усмотрению, душит его, связав по рукам и ногам. Оно посмеялось над рабочим, заперев его в клетку, которую рабочий сам построил, чтобы упрятать в нее время. В теории это время казалось бесконечным и безмерным, но когда оно вошло в конфликт с жизненным временем, в результате чего жизненное время оказалось в подчинении механического времени, наступил конец досугу и оказалось, что времени вообще не стало. Тут же съежилось и пространство, земля, прежде необозримая, стала мала и тесна для человека. Механическое мышление вообще не щадит мертвых, подвергая беспощадному насилию все, что считает мертвым. Если бы вселенной и впрямь была свойственна та безжизненная покорность, которая ей приписывается, то совершенное развитие техники было бы безопасной затеей. Но поскольку рядом с неживым всегда существует живое, поскольку смерть никогда не встречается отдельно от жизни, так как одно без другого лишено смысла и по отдельности немыслимо, то все механическое режет глубоко по живому. Куда бы оно ни внедрило свою аппаратуру и организацию, везде оно невольно организует и сопротивление, поднимающееся против его насилия, и это сопротивление бьет по человеку, срабатывая с силой и точностью юридического предписания, с четкостью часового механизма, отмеривающего мертвое время. Как гласит поверье, обычное состояние демонов — сон, для того чтобы они начали действовать, их нужно сперва разбудить, проникнуть в их сферу. Сегодня уже не приходится сомневаться в том, что они вполне пробудились.