Совершенство техники
Шрифт:
36
Техник, как уже было сказано, не нуждается в идеологии, потому что располагает инструментами власти, которые отменяют ее необходимость. Его мышление не идеологично, потому что аппаратура, с которой он работает, тоже не имеет отношения к идеологии. Но эта аппаратура в любой момент может стать и становится на службу идеологии, потому что аппаратуру и идеологию одинаково отличает законченность — они неизбежно объединяются на полпути, когда дело идет о подчинении человека механической организации. Такое объединение совершается, потому что все, что имеет отношение к идеологии, предполагает механистичность, такую же законченность мышления, какая свойственна аппаратуре. Выразить в четком определении, в чем состоит различие между народом и массой, не всегда просто. Поэтому мы укажем лишь на один безошибочный признак. Там, где мы имеем дело с народом, мы никогда не встретим ни следа идеологии, зато она обязательно присутствует там, где есть масса. Масса нуждается в идеологии, и ее потребность в ней тем сильней, чем больше техника приближается к совершенству. Идеология необходима хотя бы потому, что и аппаратура и организация обнаруживают свою недостаточность, потому что они не придают человеку сил и не могут дать ему необходимого утешения. Не вызывает сомнения, что усилия Техника увеличивают пустое пространство, причем увеличивают его в той же степени, в какой они сужают пространство жизненное. Поэтому одним из неотъемлемых свойств мира Техника становится horror vacui, {92}
92
Страх пустоты (лат.).
Обратившись к вопросу идеологии, мы одновременно касаемся другой связанной с этим проблемы — проблемы актерства. Мы не можем подробно вдаваться здесь в вопрос о том, чем объясняется все возрастающая роль, которая признается за актером, поскольку это выходит за рамки нашего исследования. Актер тесно связан с аппаратурой, с аппаратурным восприятием действительности, поэтому прогресс техники всегда означает расширение актерского влияния. Это становится ясно со всей очевидностью, если мы поймем, что растущее влияние рекламы и пропаганды соответствует влиянию актерской профессии. Это же соответствие выражается в массовом производстве фотографий, и не случайно актер оказывается наиболее часто фотографируемым человеком. Его фотографии можно встретить повсюду, так что невольно складывается впечатление, что фотографироваться — главное дело его жизни, ради которого он должен непрестанно отдавать себя на потребу фотографов. Именно отдавать на потребу, так как то, что он делает, представляет собой акт проституции.
Во все времена, когда актер был еще представителем особой касты, сословия, общественной ступени, которые, кроме актерской, предполагали существование ряда других каст, сословий, общественных ступеней, к нему относились с подозрительностью. И нигде эта подозрительность не была развита так, как в народной среде. Здесь она выражена так сильно, что можно сказать: там, где есть народ, отношение к актеру всегда пронизано непреодолимой недоверчивостью. Масса ведет себя в этом случае иначе. В наши дни, когда отношение к актеру не зависит от представлений о сословном или хотя бы профессиональном делении общества, когда актера можно встретить где угодно, эта подозрительность сменилась всеобщим признанием, сделав актера предметом культа. Суррогаты вторгаются не только в область питания, но также в сферу мышления и чувства. В мире, где надо всем царят аппаратура и организация, не осталось места для счастья, счастье не может проскользнуть в него незамеченным, как не может вписаться в цепь причинно-следственных связей или втиснуться между целью и средством. Но такое состояние невыносимо для человека, запертого в своем убожестве, словно в неприступной башне. Когда у него не остается совсем никаких шансов — при четкой организации с этим навсегда покончено, — тогда взамен ему приходится давать какую-то иллюзию, например утопию. По этой же причине утопичны все разновидности социализма, создающие обманчивые миражи неосуществимого счастья. Распределяя шансы соответственно своим понятиям о справедливости, социализм их уравнивает, а следовательно, превращает в чистый нуль. По бедности воображения никто не может сравниться с утопистом, который тщится прикрыть логикой отсутствие фантазии. Если бы Господь Бог, создавая землю, задумал ее в соответствии с законами справедливости, на земле не осталось бы счастья и не было бы ни счастливых, ни удачливых людей. Мир был бы жестким и унылым в своем однообразии, как весы, которые взвешивают заслуги. Точно так же в условиях внутренне непротиворечивой социальной организации не было бы счастья, а была бы система поощрений в виде повышения по службе и заслуженной пенсии по достижении положенного возраста. Любовь, милость, счастье исключаются в условиях такой организации, где все основано на обязанности. Они могут проявляться только вне этой сферы. Для человека же это невыносимо, даже для человека, живущего в условиях технической организации. Пусть он несчастлив, но он не хочет отказываться от шанса на счастье, хотя бы в виде лотерейного билета. Чем меньше надежда на удачу, тем дороже она человеку. Так почему бы не предоставить ему такую возможность? Что может быть легче и дешевле, чем оделять людей шансами на удачу, которая изредка выпадает среди пустых билетиков! Счастливым человека, правда, не сделаешь, но можно включить его в число ожидающих счастливого случая. В условиях развивающейся техники можно поставить производство иллюзий на промышленную основу. Так, кинематограф даст усталому рабочему иллюзию счастливой любви, богатства и представит ему мир сказочного благополучия. Так кто же тогда актер, как не человек, владеющий шансом? Разве не он выступает как раздатчик шансов на удачу, предлагающий надежду? И разве зритель не должен быть благодарен актеру за то, что тот взял на себя эту роль? Более того! Зритель идентифицирует себя с актером, с его ролями и шансами. Человеку нужен образец, идеальный герой, и актер — не являющийся ни тем, ни другим — в то же время остается единственным, кто в состоянии сыграть эти роли. В понятие роли, учитывая то, что она постоянно меняется, входит как одно из свойств та особенность, что актер не может быть великим человеком. Точно так же не может быть велик человек, сделавший ставку на счастливый случай. Но зритель рад и тому, что кто-то играет роль — играет за него.
Мы уже упоминали о том, что мало кто по-настоящему понимает значение рекламы и пропаганды. Обыкновенно замечают только ее значение для торговли. При ее объяснении упор делают на правила конкуренции, экономической борьбы, понимая последнюю как часть борьбы за существование. В чем же тогда причина того, что реклама и пропаганда являются спутниками технического прогресса, что именно в этих условиях начинается их нездоровый рост, который в конце концов приводит к завоеванию ими всего мира? Почему это специалисты рекламы и пропагандисты пускаются в изучение психологии, чтобы с ее помощью усилить и углубить действенность своих заверений, придать им силу заклинаний? Что мешает успеху этой деятельности? Не что иное, как недостаток правдоподобия в их заверениях, невозможность скрыть их обманчивость. Отсюда и аляповатая плакатность этих заверений, которые всегда украшают собой пустое место, пустое пространство. По ним прямо-таки можно подсчитать, сколько на самом деле существует таких пустот, какое количество пустоты скрывается за фасадом, который только и остается покрывать этими вывесками.
Какое место вообще занимает реклама и пропаганда? Как далеко простираются их границы? Как мы уже упоминали, реклама может охватывать только технические продукты фабричного, машинного производства, артикулы, которые могут быть размножены механическим способом. Таким образом, возможность поточного производства является одним из условий технически эффективной рекламы и пропаганды. Все, что не отвечает этому условию, лежит вне их сферы. В рекламе представлено только изображение предмета, сопровождаемое заверениями и заклинаниями, которые призваны оказать магическое действие. Рекламирование и пропагандирование людей — например актеров — не противоречит этому условию. Актер может становиться объектом рекламы постольку, поскольку он играет роль, и только как исполнитель роли он пригоден в качестве объекта изображения, размножаемого механическим способом. Это не значит, что вне роли он ничего собой не представляет, хотя роль и может занимать в его жизни настолько большое место, что вытесняет из нее почти все остальное. Однако нас здесь не занимает вопрос о том, что представляет собой актер вне его роли, потому что
37
В мире одного лишь сущего не могло бы быть рекламы, так же как в нем не может быть противоположности между сущим и кажущимся, между правдой и ложью. В такой мир не мог бы проникнуть обман, потому что в нем нет дыр и разрывов, через которые он мог бы туда проскользнуть. В этом мире не могло бы быть даже тех теней, какие есть, например, в философии Платона, потому что в ней между вещами и идеями существует разрыв — явление, вселяющее беспокойство и потому вызвавшее критику со стороны Аристотеля. Там, где устанавливается влияние идеализма, всегда происходит процесс отвлечения, в ходе которого улетучиваются первообразы и множится число их вторичных копий. Без отвлечения не возникла бы наука, ибо только с его началом мысль начинает требовать объяснений. Без отвлечения нет и объяснения. В мифе мы тоже не находим объяснений, так как он возникает из созерцания и в нем никогда не ощущается потребность дать объяснение самого себя. Лишь в мире отвлечений начинаются попытки дать мифу объяснение, как у киренаика Евгемера, объявившего миф апофеозом замечательных людей, или у тех, кто истолковывает его в символическом, аллегорическом смысле как историю или описание явлений природы.
Рассмотрим теперь нечто совершенно иное — фотографию, и на этом примере, взятом из другой области, попытаемся разъяснить понятие отвлечения. Когда спрашивают объяснения, что такое фотография, то есть процесс фотографирования, то получают всегда один и тот же ответ: объяснение химического процесса, на котором основан принцип фотографии. В данном случае такое объяснение не представляет никакого интереса. Интересно другое — как появляется фотография, что она собой представляет. Почему метод Веджвуда и Дэви, который заключается в том, что пропитанную ляписом бумагу подвергают воздействию света и таким образом получают изображения, был изобретен только в 1802 году? Что значит использование камеры-обскуры, гелиография, дагерротипия, основанная на применении серебряных пластин, проявляемых при помощи ртути? Несомненно, что в области фотографирования, которое продолжает совершенствоваться и в наши дни, происходит постоянный прогресс. Но вот что в нем примечательно: на первых порах никак не удавалось закрепить изображение, фиксировать копию. Полученный белый силуэт под воздействием света бурел, пока не исчезал окончательно. Затем появились трудности на пути механического размножения снимков. Дагерру для изготовления копии требовался долгий и трудоемкий процесс съемки, и лишь с появлением коллодиевой эмульсии в качестве светочувствительного слоя была разрешена проблема многократного копирования снимков. Глядя на старые дагерротипы, невозможно избавиться от чувства, будто прежде отвлечение изображения от оригинала шло труднее. Отсюда старинные фотографии кажутся нам более значительными, более верными оригиналу и убедительными. Складывается впечатление, будто тогда человека было труднее сфотографировать, причем не только по той причине, что процесс фотографии был еще недостаточно хорошо разработан. И это впечатление нас не обманывает. Метод фотографирования мог быть изобретен только тогда, когда человека стал фотографируемым, и фотография развивалась в той мере, в какой она занималась фотографированием человека. Сложность, связанная с закреплением снимков, с их механическим размножением, носит не только технический характер. Для того чтобы метод копирования достиг сегодняшней автоматической надежности и простоты, необходимо было преодолеть не только техническое сопротивление, но и сопротивление, заключенное в самом человеке. И возможно, что именно это сопротивление сделало развитие фотографического метода стоящим делом. Ведь сегодня часто ловишь себя на ощущении, что фотография как таковая начинает понемногу надоедать. Поневоле закрадывается догадка, что за постоянным разглядыванием копий скрывается акт самообольщения, недолго сохраняющего свою прелесть, копии являют нам все более тонкие и смутные отвлечения образа. Сам метод по-прежнему подтверждает свою техническую надежность, но зато меняется человек, и вполне возможно, что со временем ему наскучат вторичные копии, которые способна дать фотография.
38
Если в настоящем сочинении усилия техники и рассматриваются с критической точки зрения, то, как явствует хотя бы из средств, используемых в нем, это отнюдь не означает враждебного отношения к человеческому разуму в целом. В замысел этого сочинения не входило ничего похожего на романтическое отрицание техники, которое, если серьезно посмотреть на сложившееся положение, представляет собой не более чем мечты, навеянные путешествием в почтовой карете. Да и живем мы не на островах и не в девственном лесу; там, где мы живем, мы все время находимся в пределах досягаемости технической аппаратуры и организации. С этой дороги уже не свернешь, и остается только пройти ее до конца. Не только уличному пешеходу приходится постоянно быть бдительным, чтобы его не разорвали в клочья машины. Такую, и даже более всеобъемлющую и всепроникающую, бдительность должен проявлять сегодня каждый мыслящий человек, способный ощущать себя не просто колесиком или винтиком гигантской машины.
Настоящее сочинение отнюдь не задумано и как прославление иррационального; заниматься этим могут только те люди, которые не осознали всей опасности нашего положения. Вскоре мы как раз перейдем к тому, чтобы показать, насколько попытки обратить средства сознания против сознания связаны с техническим прогрессом. С такими устремлениями наше исследование не имеет и не желает иметь ничего общего. Однако пришло время, когда перед нами встает вопрос о том, куда ведет человека технический разум — Ratio, — включающий в себя, как уже было показано, пренебрежение всякой рациональностью. Все рациональное подчиняется обязательным ограничениям, оно никогда не может становиться самоцелью. Если бы существовала рационализация ради рационализации, то ничто не препятствовало бы умерщвлению беспомощных людей, больных и стариков, и даже напротив, такие действия диктовались бы при этих условиях как полезные. Тогда считалось бы, что для пользы дела надлежит избавляться от пенсионеров и отставных чиновников и применять на практике безжалостный принцип — «кто не работает, тот не ест». Эти примеры показывают заодно, к чему приводит философия, проповедующая голую пользу. Когда Раскольников убивает старуху-процентщицу, решив, что она совершенно бесполезна в общем плане мироздания, как какой-нибудь вонючий клоп или таракан, он совершает кровавое преступление в припадке крайней гордыни. Будь тогда Раскольников в здравом уме и рассудке, он должен был бы сказать себе, что ничего не знает об общем плане мироздания и что его способности суждения не хватит, чтобы понять, какую задачу в нем выполняет обыкновенная старушонка.
Или возьмем чиновника, выполняющего техническую работу по ведению одной из бесчисленных картотек некоей специальной регистратуры, которая — хотя это может быть и неизвестно самому чиновнику — предназначена для рационализации потребления: этот чиновник легко может вообразить, что в мире царит идеальный порядок на том основании, что он аккуратно ведет свой архив. Это широко распространенное писарское убеждение основано на смешении понятий: проводя жизнь в мире архива, он охотно готов считать таким же архивом весь остальной мир. Мысль по-своему превосходная если бы нам от природы было предназначено питаться бумагой!