Совершенство техники
Шрифт:
Здесь мы сталкиваемся с целой цепочкой отвлечений. Мы остановимся на них подробнее, чтобы более отчетливо представить, как изменялось понятие денег, и тем самым пояснить его теперешнее, спорное и неустоявшееся значение. Для того чтобы сделаться деньгами, деньги в нашем представлении должны отделиться от чего-то другого; лишь в результате этого процесса они превращаются в нечто третье. Деньги должны выделиться, чтобы их можно было воспринимать как нечто отдельное. А выделиться они могут как из неразделенного, так и из того, что уже разделено и обособлено. Как это происходило, мы еще не знаем, однако можем предположить, что без собственности не могли выделиться и деньги. Деньги вычленяются из чего-то собственного, и отношения собственности остаются неотъемлемым субстратом существования денег. Подобно тому как храм и его территория выделяются для божества из ничейной земли или из чьей-то собственности, так же выделяются и дары, посвящаемые божеству. Их совокупное множество символизирует могущество, неприкосновенное сокровище, которое с течением времени становится прикосновенным, так что им можно распорядиться. Этот процесс имеет свои параллели. Предположим, что деньги отделяются и обособляются от собственности, под которой в данном случае понимается личное состояние, тогда сначала их отделение и обособление происходит в рамках личного состояния. Лишь после этого деньги выходят за рамки состояния и личности, то есть покидают круг индивидуального хозяйства и переходят в меновое хозяйство. Исходя из известного соотношения между pecus {130} и pecunia, {131} можно сделать следующее заключение. Прежде всего оно означает, что прошло время охотников и уровень достатка начал измеряться поголовьем домашнего скота и стад. Это поголовье становится мерилом ценности, хотя первое время с ним еще не связывается понятие денег. В роли pecunia, как нетрудно предположить, сначала выступает мелкий скот. Скотина как мерило ценности это еще не деньги. Скорее, скот был данью, приданым, предметом сакрального дарения или дарения, которое подразумевало возможность обмена. Скот был предметом наследования, то есть имуществом покойника. В течение долгого времени скот, прежде чем превратиться в деньги, оставался выражением мощи и солидности индивидуального хозяйства. Понятие индивидуального хозяйства в строгом смысле слова не оставляет места для появления денег. Первоначально состояние является иммобильным, и выделение мобильных элементов происходит трудно и медленно. Такое внутреннее выделение
130
Домашние животные, скотина (лат.).
131
Имущество, состояние, деньги (лат.).
Этот путь ведет от вещественных денег, денежная материя которых сама обладает ценностью, к символическим деньгам, денежная материя которых ценности не имеет, а от символических денег к расчетным деньгам, которые лишены символического содержания и уже не привязаны ни к какой денежной материи. Перенося современные понятия денег на прежние эпохи, мы непрестанно оказываемся во власти иллюзорных представлений. Те и эти деньги точно так же не тождественны друг другу, как соответствующие им формы экономики. Поэтому историю финансов нельзя описывать в современных финансовых терминах. Современные деньги, представленные в виде бумажных знаков, мало назвать символическими. Символические деньги более абстрактны, чем деньги вещественные. Соответственно последовательному ряду понятийных отвлечений возрастает степень абстрактности денег. Этот процесс идет ускоренными темпами с тех пор, как мы отказались от золотой валюты — последнего вида денег, служивших сокровищем, то есть с тех пор, как денежная материя сменилась абстрактным суррогатом. Золото, как показывает долгий опыт, лучший денежный материал, какой только можно найти, поскольку ценность, которую оно имеет в глазах человека, основана на непоколебимых представлениях о богатстве, власти и счастье, а кроме того, во всех месторождениях оно одинаково по качеству и эти месторождения редко встречаются, золото легко обрабатывать и превращать в круглые монеты. Тот факт, что круглая монета вытеснила все прочие разновидности, глубоко символичен по существу, поскольку круглая форма указывает на одну из важнейших задач, которые выполняет монета. Для денег, служивших сокровищем, округлость не имела столь важного значения, но и тогда деньги тяготели к ней, что подтверждается округлой формой колец, застежек, кабошонов и раковин. Это странное явление поневоле привлекает к себе внимание.
Золотые деньги можно отменить, но нельзя отменить само золото. Это значит, что с золотыми деньгами нельзя вести ту игру, которая ведется с бумажными деньгами. Легко понять преимущества такого мерила ценности, которое само по себе представляет ценность. С тех пор как от него отказались (отказались поневоле), что-то двусмысленное и обманчивое закралось в финансовую сферу и уже не исчезнет, пока не вернутся золотые деньги. Потому что все теории, подменяющие деньги кредитом или каким-то иным фиктивным мерилом, произвольно устанавливаемым государством, представляют собой порождения бесплодных умов. Либо это мерило само есть деньги, либо оно в этом качестве непригодно.
Абстрактными деньги становятся тогда, когда пытаются перейти в совершенно автономное качество, когда они превращаются в чистый, отвлеченный способ исчисления. Они уже не имеют внешнего по отношению к себе мерила, так как операции этого мысленного денежного хозяйства протекают в самодостаточном мире чисел. Такие операции состоят из комбинаций, претендующих на самостоятельное значение, из планов, прогнозов, вероятностных расчетов, статистических сводок, они представляют собой игру, в которой наугад делаются ставки на те или иные числа. Абстрактными деньги становятся тогда, когда абсолютизируется та или иная их функция. Обращение как таковое абстрактно, так как предметная сторона этого обращения уже не играет роли. Такие представления имеют свои границы. Тот факт, что наши деньги все более исчезают из платежных отношений, а следовательно перестают быть денежными знаками, выступая в виде безналичных денег, увеличивает абстрактность денежного хозяйства. До того как в Лондоне в 1775 году открылся первый клирингхаус, подведение сальдо производилось в наличных деньгах. Но с тех пор как банкиры гасят взаимные обязательства по векселям, чекам и бумагам по предъявлению путем бухгалтерского баланса, объем безналичных денег непрестанно и неуклонно растет. Их преимущества — я не должен держать кассу, я уменьшаю количество наличных выплат, а вместе с тем избегаю опасностей и ущерба от транспортировки денег — очевидны; но их общественное значение заключается в возрастании централизованности денежного оборота, усиленной циркуляции, еще большем ее ускорении, то есть в увеличении объема денежной массы и в облегчении доступа к денежным ресурсам. Возможность сделать безналичный расчет обязательным, произвольно ограничивая таким образом наличные платежи, становится в условиях технического коллектива рычагом, при помощи которого централизованное управление, закрывая счета, осуществляет конфискацию всех находящихся в обращении денег. Еще важнее следующее: по мере того как деньги превращаются в средство безналичного расчета, они из экономических денег превращаются в технические деньги. Экономические представления, понятия, связанные с деньгами, вытесняются на задний план. Если при переходе в символические деньги, деньги отделяются от денежной материи, то превратившись в безналичные расчетные деньги, они отделяются также и от своей экономической основы, с которой при наличном обращении еще сохранялась связь. Технические деньги вступают во все более тесную связь с поступательным развитием машинной техники, то есть они становятся сопутствующим явлением аппаратуры и организации, оказываются у них на службе. Техника денежного хозяйства одерживает верх над всеми экономическими понятиями, связанными с деньгами. Почему это происходит? Только поняв тесную связь современного движения денег с развитием механики, мы поймем причину стремительного упадка находящихся в обращении вещественных и символических денег, принадлежащих к различным валютным системам. Этот упадок — явление не случайное, напротив, оно свидетельствует о том, что вещественные и символические деньги не удовлетворяют тем требованиям, которые вызваны совершенно новыми задачами. Для этого они уже недостаточно динамичны, для функционально работающей машинной техники они уже недостаточно функциональны. Требуется уже гораздо больший автоматизм обращения. Поскольку развитие техники связано с растущими затратами субстанции, то ее финансирование неизбежно все сильнее отражается на денежном хозяйстве. Требуется увеличение объема денежной массы и ускорение ее обращения. Вся денежная масса должна быть постоянно активно задействована. Под давлением таких требований старые валютные средства быстро исчерпываются, так как их возможности не отвечают условиям интенсивного хищнического хозяйствования. Упадок этой валютной системы, которая по-прежнему основывалась на понятии твердой валюты и достаточного покрытия, является свидетельством того, что функции денег, попавших в сферу автоматизированной техники, меняются. Финансирование этой техники связано с представлениями, из которых изгнаны последние остатки экономических законов. Безграничная потребность автоматизированной техники в ресурсах, в использовании которых состоит ее главная задача, должна во что бы то ни стало удовлетворяться. Вращению этого механизма отныне подчиняются деньги.
6
Прежде чем обратиться к рассмотрению машины, зададим себе вопрос общего характера. В чем состоит различие между теорией и идеологией? И что у них есть общего? Отвечая сначала на второй из них, скажем: и теория, и идеология дедуктивны по своему методу. И та и другая не только доходят до грани, за которой им приходится прибегать к гипотезам, но и переступают ее. Теория так же, как и идеология, растворяется в гипотетических рассуждениях; и та и другая выходят за рамки эмпирически устанавливаемых фактов. И та и другая стремятся также выводить отдельные явления или классы явлений из общих законов. Поэтому та и другая встречают недоверчивое отношение как со стороны приверженной индуктивному методу номиналистской науки, так и со стороны представителей точной науки, позитивистов и прагматиков. Та и другая необходимы, первая — для теоретика, вторая — для идеолога. Однако, по сравнению с теорией, задачей которой является объяснение всеобщих законов и которая поэтому обладает или претендует на обладание авторитетом научности, с идеологией дело обстоит сложнее. Идеология появилась лишь после того, как Платон открыл существование идей, и именно так к ней с тех пор и относились, в особенности во Франции, то есть так, как это делает в своей объемистой книге «L'es El'ements d’Id'eologie» {132} де Траси. Наполеон не уважал ни идеологию, ни идеологов, в особенности тех, которые критиковали его особу и его политику. Однако, как видно из «Бесед на св. Елене», {133} совсем обойтись без идеологии он не мог. Характерным признаком идеологии служит то, что она может включать в себя все что угодно; в этом она похожа на систему, единство которой заключается в логическом порядке понятий и положений. Система, заслуживающая такое название, представляет собой логическое единство, причем подразумевается как нечто само собой разумеющееся, что весь объединяемый в систему материал вовсе не обязательно должен обладать внутренней логикой, так как логике подчиняются только понятия, суждения, положения. Логика заключена в самой системе, а не вне ее. Если бы все существовало уже в упорядоченном виде, то никакая система, ни искусственная, ни естественная, которая при внимательном рассмотрении тоже оказывается искусственной, была бы нам просто не нужна. В самих вещах мы не найдем ни той, ни другой, так что любая система должна привноситься туда извне. Разумеется, идеология как таковая тоже не встречается в природе или в ландшафте и не разгуливает там на приволье, а должна каким-то способом туда привноситься. Идеология не научная система, она не может ограничиваться этими рамками, потому что ее сфера лежит не только в области знания, но включает в себя также и область желаемого, живо затрагивая надежды и чаяния человека, которые занимают его мысли. Иными словами, идеология обращается непосредственно к воле человека, а на воле человека не построишь никакой системы, потому что вместе с ней в мир разума врывается иррациональное начало, признающее интеллект лишь в качестве своего подручного, который должен служить ее орудием. Те элементы знания, которыми оперирует идеология, являются для нее средством для достижения цели; идеология всегда стремится к тому, чтобы проложить воле дорогу к цели. В этом и состоит ее пленительность и ее обманчивая обольстительность. Системы — это решетки, идеология — это сети. Может показаться странным, что в эпоху непререкаемого господства номинализма, который признавался единственно верным учением, наблюдался мощный расцвет идеологии. При внимательном рассмотрении начинаешь понимать, что номинализм и идеология не могли не идти рука об руку. Действительно, индуктивным методом нельзя прокормиться, даже для науки такая пища со временем оказывается голодным пайком. Разумеется, то же самое относится и к дедуктивному методу, ведь, как ни сильна вера в силу метода в отдельных головах, одним методом сыт не будешь.
132
«Основы идеологии» (фр.).
133
Вероятно,
XIX век — век идеологии. И, пожалуй, ни одно другое столетие не может сравниться с ним в этом отношении. В основе идеологии XIX века лежит — открыто провозглашаемое или сокрытое — понятие развития. Это понятие не имеет под собой научного основания, напротив, оно само играет роль телеологического фундамента прогресса. Впрочем, слово «фундамент» выбрано неудачно, так как понятие развития является транспортным средством. Буржуа и рабочий становятся податливым объектом идеологической обработки, потому что они потеряли веру в постоянство своего существования, потому что они перестали быть сословием, типом, видом и ощущают себя отдельными моментами понятия вечного развития. Они уже не спрашивают: «Кто я такой?» или «Что я собой представляю?», а спрашивают: «Что развивается в моем лице?» На самом деле, этот вопрос гораздо легче, чем кажется на первый взгляд. Резиновое, каучукообразное понятие развития, прикладываемое в качестве мерила ко всем процессам истории и природы, позволяет, благодаря своей растяжимости, создавать любые конструкции. Оно становится той смазкой, при помощи которой, как по маслу, без малейшего трения или сопротивления, лихо катится вперед любая теория, любая идеология. Но поскольку понятие развития саморазвивается, поскольку из него практически выводится и может быть выведено все, что угодно, то в обозримом будущем должен наступить такой момент, когда это понятие себя изживет или задохнется в собственном жировом слое как гигантская тавтология, от которой с отвращением отвернутся все думающие люди.
Теперь мы коротко остановимся на теориях, связанных с машинами. Идеи, возникавшие в XIX веке под влиянием развития машинной техники, формировались как теории экономического толка. К их числу относятся размышления, опиравшиеся на различия ручного и механического труда, на которых основывались предсказания о том, какое экономическое будущее ожидает рабочего. Теория высвобождения, предрекающая отмену или неуклонное вытеснение ручного труда машинным, делает из этого вывод о грядущем росте безработицы среди рабочих; в противоположность ей теория компенсации, предполагающая общее увеличение производства, утверждает, что вследствие этого роста занятость рабочего, напротив, должна увеличиться. В этом споре победила теория компенсации, оттеснившая и затмившая собой теорию высвобождения. По всей видимости, она была более жизнеспособной. Тем не менее в действительности не правы обе теории, обе не сумели разглядеть сущность машины, обе не сумели ее оценить. Обе теории относятся к числу экономических, обе опираются на экономическую конъюнктуру машинной техники, то есть на существовавший тогда статус прибыльной эксплуатации, который в то время еще не оставлял желать лучшего. Обе теории — не исключая и социалистическую теорию высвобождения — представляют либеральное направление. Это видно уже из того, что обе они исходят из понятия свободного труда, то есть из условия, наличие которого в настоящее время весьма проблематично. Никому из теоретиков не приходила в голову мысль о том, что свободный труд всегда может существовать лишь в ограниченных пределах, но там, где совершается переход к принудительному труду, работа всегда найдется в неограниченном количестве. Это различие имеет огромное значение. В связи с этим мне вспоминается разговор с одним немецким лесничим, которому незадолго до начала второй мировой войны, когда в Германии была введена всеобщая трудовая повинность, прислали несколько рабочих групп, призванных для выполнения трудовой повинности. Я спросил у него, сколько человек ему требуется. Он рассмеялся и заметил: «Моя потребность неограниченна. Чем больше людей мне пришлют, тем лучше. Я превращу свой лес в чудеснейший парк». К вопросу о соотношении свободного и принудительного труда мы еще вернемся в дальнейшем.
Маркс и вместе с ним социалистическая школа отстаивали теорию высвобождения рабочей силы. Маркс пришел к ней на основании того, что развитие машинной техники должно привести к увеличению доли постоянного капитала по сравнению с переменным, считая, что в производственное оборудование придется вкладывать больше денег, чем в зарплату работников. Этот вывод безусловно соответствовал действительности и остается в силе в наше время, как и тогда. Менее убедительны выводы Маркса относительно вызываемого увеличением постоянного капитала роста резервной армии индустриальных рабочих, которые будут поставлены на колени машинным капитализмом. Такие резервные армии индустриальных рабочих, как показывает само понятие, заимствованное из области военного дела, могут быть использованы и для других целей, например их могут отправить на фронт для ведения мировых войн. Они могут также найти применение в системе принудительного труда, о которой в середине XIX века еще не имели представления, она легко поглотит всех и высосет из них все соки. В споре между теорией высвобождения и теорией компенсации уже заложен спор о планировании, уже в ходе этого спора вырабатываются методы планирования. От спора этих двух теорий нас отделяет немало времени, чтобы взглянуть на него с новой точки зрения. Теория компенсации свидетельствует о том оптимизме, который обещает при сильном развитии машинной техники все увеличивающуюся прибыль от эксплуатации природных ресурсов. В отличие от нее, теория высвобождения содержит в себе внутреннее противоречие, которое выявляется, когда имеются налицо практические результаты плановой экономики. Постоянный капитал возрастает не только при машинно-капиталистической экономике, но и там, где господствует плановая экономика машинно-марксистского типа. Таким образом, теория высвобождения сама приканчивает своих провозвестников, превращаясь из хорошего орудия классовой борьбы в никуда негодное. Поскольку эту мысль нужно выразить по возможности точнее, то мы скажем, что понятие плановой экономики в том виде, как оно представлено у Маркса, для нас уже не подходит. Все конструкции плановой экономики — для нас уже пройденный этап. Единственный план, о котором сегодня имеет смысл говорить, воплощен в техническом коллективе. Но технический коллектив уже не опирается на экономические теории. Если в условиях технического коллектива иногда и возникают понятия высвобождения и компенсации, то только в техническом смысле. Само собой разумеется, что технический коллектив высказывается не за высвобождение — так как не желает сам себя прикончить, — а за компенсацию. Он готов компенсировать любые высвобождения. А так как количество свободного труда не может беспредельно увеличиваться, технический коллектив обращается к методам принудительного труда. В теориях труда философская мысль нашего времени прямиком устремляется в сторону этих методов. С их помощью можно не только предотвратить какое бы то ни было высвобождение рабочих ресурсов, не только избежать появления резервной армии промышленных рабочих, но и приобрести поразительно дешевую рабочую силу. От того, сумеем ли мы выставить против этого иные силы, которые не допустят появления такого мира труда и разрушат его, во многом зависит наше будущее и будущее наших детей.
Маркс думал, что изучил и понял машину. Однако даже мы, нынешние, не можем льстить себя такой надеждой, хотя мы располагаем в этой области гораздо более глубоким, многообразным и болезненным опытом. Проблемы, связанные с машиной, которые начинаются вне области техники, невозможно понять исходя из развития аппаратуры; они открываются тому, кто вдумывается в результаты воздействия аппаратуры на организацию труда, на человека. Но тут мы делаем открытия, за которые приходится платить дорогой ценой. Экономическая наука прошлого, развивавшаяся под влиянием английской школы, столкнувшись с развитием машинной техники, задавалась вопросом о том, откуда берутся кредиты на ее введение. Спор об этом в наши дни не представляет большого интереса, так как техника располагает теперь средствами власти, позволяющими ей добывать любые необходимые ей кредиты. Изменения, которые произошли и продолжают происходить в денежном хозяйстве, помогают понять, как это делается. Здесь, как и во всех других областях, можно наблюдать, что теория уже не поспевает за стремительными процессами, что она плетется в хвосте у событий. Подтверждением этого могут служить ошибочные прогнозы экономической науки относительно первой мировой войны. Одни считали эту войну заведомо невозможной, другие доказывали, что она не может долго продлиться. Очевидно, что эти люди забыли старинную мудрость, гласящую, что война питает войну. Маркс ничего не понял в машине, в ее сущности, так как если бы понял, то не стал бы относиться к машине как к орудию и второстепенному довеску мира, основанного на экономических законах. Машина — это не то, что он думал, а нечто совсем иное. Маркс не мог этого знать, так как в его время этого не знал никто. В его время никто не знал, что при помощи машин нельзя вести экономическое хозяйство, что экономичность машины иллюзорна и эта иллюзия поддерживается лишь за счет непрерывного расширения области применения машин, то есть за счет усиленной хищнической эксплуатации и разграбления ресурсов. Никто не знал, что на машинах не может быть основана никакая экономика, никакие экономические законы, что вскоре машины не потерпят даже денежных взаиморасчетов, которые производит хозяйственный человек, четко подводящий время от времени баланс посредством своей двойной бухгалтерии. Все экономические законы, которые Маркс приписывает технике на раннем этапе ее развития, трещали по швам, едва он успел их сформулировать. Наша планета, которая начиная с эпохи великих географических открытий подвергается все более интенсивной эксплуатации, оказывается слишком мала, чтобы удовлетворить эти эксплуататорские устремления. Увеличение используемого пространства, увеличение числа разнообразных природных субстратов, подлежащих эксплуатации, только затемняет то, что сегодня легко обнаруживается при вдумчивом наблюдении, а именно что расточительное потребление перевешивает всю пользу и что автоматизированная механика все больше загоняет человека в тупик. В машине живет собственная воля, которая направлена совсем на другие цели, чем экономический расчет, обеспеченность и процветание, которыми славился XIX век. Эта воля на первых порах присутствует скрытно, затем выступает наружу и диктует свои правила. В философии Маркса машина не принадлежит к действительности, в ней есть что-то ирреальное, так как она рассматривается как средство для достижения несуществующих целей. Иначе разве мог бы Маркс рассматривать ее как инвентарь основанного на экономических законах мира, как орудие в руках всемогущего, абстрактного бога экономики, который детерминирует человека экономическими законами.
Маркс видел вокруг паровые машины, машин с двигателем внутреннего сгорания он еще не видел. Не видел он и электротехники. Принцип лампочки накаливания был открыт в 1845 году, однако пригодные для практического применения лампочки появились только благодаря изобретению Эдисона. Первые примеры использования электрического света в военных целях относятся к Крымской войне 1855 года. Передача электрической энергии на расстояние впервые была продемонстрирована на Венской электрической выставке 1873 года. А первый электрический локомотив появился в 1879 году в Берлине. Об атомной технике, начальный этап развития которой происходит на наших глазах, нечего и говорить. А первая паровая машина была создана на фабрике в Сохо близ Бирмингема Больтоном и Уаттом в 1776 году. Машина, имевшая поршень диаметром 15 дюймов, была изготовлена для триптонской водонапорной станции в графстве Стаффордшир. В те времена, когда повсюду господствовал ручной труд, эта машина, механически выполнявшая свою работу, казалась чудом и вызывала всеобщее удивление. Мы воспринимаем машину как изолированное явление. Однако на самом деле это мнимая изолированность. Мышление, которое вызвало появление первой паровой машины, а затем и множества других, занималось механическими законами, действие которых простиралось так далеко, что постепенно охватило весь земной шар, всю его поверхность, а затем и воздушное пространство. Законы этой механики проявляют свое действие не повсеместно, но и не только в каких-то отдельных пунктах. Они проявляются, претворяясь в машинах, там, где есть люди, которые с ними знакомы и умеют их применять. То, что паровая машина была установлена в Триптоне, не имеет особого значения: ее могли бы установить и в другом месте, и это не меняло бы дела. Зато важно другое — эту машину можно было повторить, усовершенствовать и размножить. Паровые машины начали устанавливать на английских мельницах, в пивоварнях, прокатных цехах и на хлопчатобумажных прядильных фабриках. Джеймс Уатт приспособил их для промышленного использования; его корнваллийские машины, в которых поршень приводился в движение паром, стали использоваться в шахтах. К 1810 году в Англии было уже пять тысяч таких машин. А Мердок, Меррей, Эванс, Тревитик, Вивиан, Хорнблоуер, Модели и другие — почти сплошь англичане — совершенствовали их. Паровые машины, работающие на выхлоп, паровые машины с расширительным золотником, парораспределители, машины Вульфа, корабельные двигатели, паровые котлы, вертикальные поршневые паровые машины, скоростные машины и машины с гидравлическим регулятором приводились в движение с помощью пара. Это был первый этап. Повсюду заклубились облака пара, выпускаемые паровыми машинами, и первое, что бросалось в глаза, были водяные пары, проступающие на конденсаторах. Пар и прогресс были тогда еще тождественны друг другу. Пар помог в становлении прогресса, а прогресс в конце концов рассеялся, как пар.