Совесть. Гоголь
Шрифт:
Лицемер и ханжа!
Так несправедливо, так безжалостно бьют у нас человека во имя добра...
Лицо сделалось твёрдым, нахмурился лоб, и в глазах затеплилась живая сосредоточенность.
Николай Васильевич приблизился к креслу, передвинул его, сел глубоко и удобно, заложил ногу на ногу и заставил себя вспоминать.
Он со страхом, растерянно, с жадностью ждал, что кто-нибудь выскажется прямо в глаза, без дружеских экивоков, без журнальных затей, неприятных ему: вот, мол, вся наша правда, погляди на неё да и стань с нашей правдой много умней.
Однако никакой правды он так и не слышал и вспомнил Матвея, к тому времени успев как-то само собой догадаться, что в Матвее не скопилось ничего самобытного, ничего своего, что бы выделяло его из массы
Догадавшись об этом, он решил, что дерзкая прямолинейность Матвея получше иных мудрецов поможет ему, и отправил тому письмо: «Я прошу Вас убедительно прочитать мою книгу и сказать мне хотя два словечка о ней, первые, какие придутся Вам, какие скажет Вам душа Ваша. Не скройте от меня ничего и не думайте, чтобы Ваше замечание и упрёк были для меня огорчительны. Упрёки мне сладки, а от Вас ещё будет слаще. Не затрудняйтесь тем, что меня не знаете, говорите мне так, как бы век знали...»
Матвей ответил на это письмо без пощады, находя книгу вредной, потребовав от него, чтобы он отрёкся от «Переписки с друзьями» доброй волей, как требовал и Белинский, и навсегда оставил нечестивое поприще литератора, тогда как Белинский требовал как можно скорее на это поприще воротиться.
Именно такого разговора и ожидал он не без страха в душе, то же самое слыша в статьях, в разговорах, в письмах между строками, разница была только в том, что в письмах, в разговорах, в статьях предпочитали обиняками намекать на болезнь, на упадок таланта, на отступничество от дела прогресса, которому своей маленькой книжкой он будто бы нанёс непоправимый ущерб, чуть ли не остановил победное шествие прогресса вперёд и вперёд.
В сущности, ему запрещали писать, решались отнять у него призвание. Им острой костью поперёк горла встала его простейшая мысль о добрых делах. Толкуя весь век о добре, они смирились и сжились со своими пороками, даже, не без гордости за себя, привыкли выдавать эти пороки за достоинства, и по этой причине столь многих доводило до бешенства его убеждение, что любые достоинства без добрых дел лицемерны и лживы. Они не могли, не хотели понять, как это желать места для доброго дела, а не для чина и денег. Такое событие не укладывалось ни у кого в голове. Всем желалось, чтобы он оставил в покое привычные идеалы. Никто не хотел услышать его беспокойную речь. Восторженно или обстоятельно и весомо рассуждая о службе отечеству, о прогрессе, об истинной вере, о справедливости и добре, они для отечества, для прогресса, для истинной веры, для справедливости и добра не делали решительно ничего и хотели, чтобы и он поступал, как они, о том же писал или уже более не писал ни о чём.
Он имел желание, он мог писать лишь о том, что в одних добрых делах и вера, и служба отечеству, и справедливость, и оправдание жизни всякого смертного на этой грешной земле.
По этой причине, воротившись домой, он все оглядывался кругом, надеясь понять, какой дьявольской силой зародилась среди нас бестолковщина, захватившая всех, загубившая богатырские силы богатырской земли.
Он увидел: приобретательство затуманило всех. Уже позабыто давно, что все люди братья, что единственное достоинство человека заключается в том, чтобы истинно жить для других.
Нет, все так и рвались подняться повыше, сделаться позначительней и поважней других не добрыми делами, а нахватанным облыжно богатством и чином. В почёте оказывались одни генералы — военные, штатские, даже литературные, — лишь бы полный был генерал и на
Вот какая морока сбила с пути целое общество. Все возжаждали сделаться генералами, чтобы не соображаться ни с кем и ни с чем и жить как свинья. В генералы ломились через задние двери, в генералы проползали, карабкались, ввёртывались винтом, из видов на генеральство переносились лютые унижения, из видов на генеральство служили Бог знает где, прислуживали Бог знает кому, из видов на генеральство лизали престарательно то, что предлагалось лизать.
Уже мало кто делал доброе дело, уже нигде не виделось попечений о государственных интересах, уже слова о благе отечества, о процветании и благоденствии прикрывали жажду приобретательства и нового чина, уже рассуждали о чести и совести, лишь бы подняться на ступеньку повыше и на высокой ступеньке набить потуже карман, уже одно богатство и чин любили со всем жаром отравленного корыстью сердца, уже поклонялись одним чинам и деньгам, уже не иным кумирам, а тем же чинам и деньгам приносили бестрепетно всевозможные жертвы, уже ради них продавали и совесть, и честь, и все блага отечества, уже одними деньгами и чином определялось всё достоинство человека, уже всё устремилось лишь к ним, а не к добрым делам, уже умением жить именовалось умение наживаться и красть.
Уже счастье жизни заменилось шумной попойкой, уже отдохновение от трудов превратилось в азартные игры, уже любовь обернулась одним животным влечением, дружба полагалась соучастием в воровстве, сочувствие ближнему — ловкой протекцией, деяние — очковтирательством, служение отечеству — исканием мест, и ложь захватила священное место правды повсюду, куда он ни глядел.
Они лгали с ошеломляющим удальством, нарочно запутывая всякое дело, проставляя лживые цифры в служебных отчётах, рапортуя о благополучно вступивших в строй сооружениях, победно раздувая недостигнутые успехи, утаивая собственные ошибки и промахи, показывая похищенные суммы пошедшими на содержание вдов и сирот, сгоняя со света тех, кто пытался докопаться до истины и вывести жулика на чистую воду. Они кадили властям всеми кадилами, подличали, льстили, юлили, угодничали, хитрили, плели сети, лили пули, составляли бумаги, пускались в доносы, лишь бы удержаться на месте и доказать своё право на богатство и чин.
По-разному проделывали они такого рода проделки: одни ломились вверх напролом, подобно оглобле, другие изощрялись в изящнейших тонкостях, третьих мутило от отвращения, четвёртые щеголяли откровенным цинизмом, но уже ни у кого не шевелилось догадки о том, что испокон века почиталось благородным и честным поступать противно тому, как всякий день, всякий час поступали они.
Ни в ком не виделось и тени сомнения, всё полагало, что так уж исстари ведётся на свете и не прилгнув никакая речь не скажется, а не украв никакое дельце не сварганится — без этого, брат, человеку нельзя.
На один живой пример у него ещё оставалась надежда, и он часами выстаивал перед своей конторкой, отыскивая литые слова, чтобы верней образумить своих соотечественников, словно нарочно сошедших с ума. Он всё-таки верил, что оно таилось и теплилось в нём, это живое и властное слово. Оно точно слышалось в нём, когда он навостривал ухо, и он, ломая ногти, до мучительной боли в ногах, выцарапывал его из себя и стремительно выводил на бумаге и обнаруживал вдруг, что живое и властное слово тотчас умирает на ней, едва успевали просохнуть чернила.