Совесть. Гоголь
Шрифт:
— Добро, или вот ещё красота, или принципы восемьдесят девятого года — всё это вещи условные. Китаец смотрит на эти вещи совершенно другими глазами. Да и европейцы никак не придут к единому мнению, что именно принять за добро, справедливость и красоту. Какая уж тут несомненность!
Он всё это, конечно, предчувствовал, недаром же перебирал журналы, выходившие в русской земле, однако в действительности эти новые мнения выходили куда пострашней, чем виделось ему из его прекрасного далёка, и всё усиливался, нарастал, всё давил его страх за себя, за свой неоконченный труд, за смысл и даже самую надобность творчества, так что руки опускались писать. К чему его муки, если отрицается несомненность добра, справедливости, красоты? Для того чтобы убедить человека в его полнейшем ничтожестве перед железным лицом обстоятельств? Доказать, как мы бессильны что-нибудь совершить
55
Некрасов Николай Алексеевич (1821 — 1878) — поэт, писатель, автор многочисленных стихотворений, поэм, рассказов, очерков, водевилей; в 1847 — 1866 гг. редактор-издатель журнала «Современник».
Достоевский Фёдор Михайлович (1821 — 1881) — писатель, автор многочисленных широко известных повестей и романов.
Дружинин Александр Васильевич (1824 — 1864) — литературный критик, журналист, поэт-переводчик; в 1859 г. по его инициативе создано Общество для пособия нуждающимся литераторам и учёным.
Гончаров Иван Александрович (1812— 1891) — писатель, автор очерков «Фрегат «Паллада» (отд. изд. 1858), известных романов «Обыкновенная история» (1847), «Обломов» (1859) и «Обрыв» (1869).
Григорович Дмитрий Васильевич (1822 — 1899) — писатель, автор повестей «Деревня» (1846) и «Антон-Горемыка» (1847), романов «Рыбаки» и «Переселенцы» (1850-е гг.), рассказа «Гуттаперчевый мальчик» (1883) и др.
И чувство вины перед ними терзало его, и дерзость рождалась писать и писать, лишь бы всех убедить, не вяло, томительно, робко, выцарапывая словцо за словцом после тоскливых и долгих раздумий, писать стремительно, яростно, густо, как однажды писалось в придорожном итальянском трактире, во всю свою мощь, во весь размах наболевшего сердца, чтобы огнём своих строк опалить и увлечь за собой эти отворотившие от истины души, и уже предчувствовалось в немилой тоске, что недостанет в тех строках огня и размаха, чтобы это приземлённое поколение опалить и увлечь.
Он заторопился по возможности твёрдо сказать:
— Я нахожу вашу душу в смущении. Как вам помочь и возможно ли помочь вам, я не знаю. Знаю лишь, что от Бога свет, не смущенье. Все события, в особенности чрезвычайные и нежданные, всё то, что вы именуете стечением бессмысленных обстоятельств, суть к нам обращённые Божьи слова, которые наш долг вопрошать до тех пор, пока не допросимся, что означают они, чего ими требуется от нас. Без такого рода запросов к себе никогда не сделаться душе совершенной. Беда, что за тысячами хлопот, которые поиздёргали нас отовсюду, нет у нас времени переворачивать всякое происшествие во все стороны да со всех углов оглядеть. Иначе голос истины был бы слышен везде и повсюду, и потому это непременно надобно делать в те немногие миги, когда душа слышит досуг и способна хотя бы несколько часов прожить жизнью углубленья в себя, иначе ум наш поневоле привыкнет к односторонности, научится схватывать только то, что поворотилось к нему, и впадать беспрестанно в ошибку. Но если уметь переворачивать происшествия и со всех сторон оглядывать их, непременно откроется дорога добра, которая всегда
Тургенев с оттенком лёгкой усталости возразил:
— В необходимости переворачивать со всех сторон происшествия действительной жизни мы с вами согласны вполне, что же касается Бога, то мне о Боге трудно судить. В самом деле, я думаю о Нём слишком мало. Я весь прикован к земле. Жизнь, действительность, её случайности и капризы, её привычки и мимолётную красоту я обожаю. Чем размышлять всё о Боге, я предпочитаю созерцать торопливые движения утки, которая влажной лапкой чешет себе затылок на краю лужи, или длинные блестящие капли воды, которые медленно падают с морды неподвижной коровы, только что напившейся из пруда, куда она вошла по колено. Мне трудно понять, какое всё это имеет отношение к Богу.
Он так и увидел эту синюю лужу с клоками плывущего белого облака и кургузую птицу, которая только выбралась из воды с утятами и, вся ещё влажная, тёмная, избочась, красной лапкой тянулась к чёрным пёрышкам кокетливо изогнутой шеи, а вслед за ней увидел деревенский вырытый пруд с тремя крутыми и одним пологим истоптанным берегом и корову, застывшую не то в полуденном сне, не то в немом удивлении, и эти длинные капли, блестевшие под лучами жгучего солнца, и ощутил, какой могучей силы художник сидел теперь перед ним, и сделалось больно при мысли о том, что вся эта редкая сила таланта распылится бесследно по ветру нашего трудного переходного времени или бесследно уйдёт в немую землю, если вовремя не отыщется единого, прочного стержня в этой грустной душе, а он уже слышал, что именно грустная эта душа появилась на свет, и он с горечью, с сожалением не то спросил, не то сказал утвердительно:
— И вот ради истинной, как вы говорите, свободы вы не желаете иметь убеждений и решились пройти по жизни без всякой веры.
В голосе Тургенева вновь заслышался холод:
— Я всего лишь не связываю себя своими предубежденьями.
Я лишь повёртываю их со всех сторон и по возможности правильно, логично, от причины к следствию делаю выводы.
Щепкин уже докурил свою небольшую сигарку, напустив в комнату вонючего дыма, но всё ещё держал оставшийся кончик вверх угасавшим огнём, точно свечку, и синяя струйка, мелко и часто дрожа, поднималась над ним.
Он тоскливо взглянул на артиста, не в силах вымолвить последнего слова, которое разрешило бы спор, и тут Щепкин, словно ощутив на себе его ищущий взгляд, возмущённо воскликнул:
— Господи, Тургенев, да как же без всякой-то веры? Жутко ведь без веры-то жить!
Тургенев невозмутимо ответил:
— Беда моя, точно, может быть, в том состоит, что мой ум не находит никаких оснований для веры.
Он спросил, поспешно наклоняясь к Тургеневу, ожидая чего-то:
— И вы называете это свободой?
Тургенев кивнул ещё невозмутимей:
— И называю это свободой. И, кстати сказать, не представляю себе художника без такого рода свободы.
Он произнёс сдержанно, возмущённо:
— Художнику, я полагаю, нужен талант. — Тут ему захотелось смутить, оборвать своего собеседника, и он повторил напористо, громко: — Талант, и желательно высшего качества, а ваша свобода сама по себе, свобода от своих убеждений — это слишком уж мудрено.
Он хотел бы с насмешкой прибавить: «Как ваши колени, пошедшие треугольником», — да вовремя вспомнил, что об этих дивных коленях сообщил ему Щепкин, оборвался и решительно смолк.
Тургенев помолчал выжидательно, не прибавится ли чего, и заговорил осторожно, как говорят с больными или с детьми:
— Талант себе дать невозможно. Талант либо есть, либо таланта нет никакого, так не о чем и рассуждать. Если же талант всё-таки есть, то мне представляется, что это не всё. Без образования, без свободы в обширнейшем смысле этого слова — в отношении к самому себе, к своим предвзятым идеям, даже к народу своему, к своей истории и к эпохе — без этого воздуха дышать невозможно. Пушкин это понимал превосходно, недаром сказал: дорогою свободной иди, куда влечёт тебя свободный ум. А не то сам себя загрызёшь, когда не по-твоему выйдет.
Ах, Пушкин, эта мысль ему была тоже близка, и он жадно спросил:
— Так, по-вашему, и грызть не надо себя, если вышло не так?
Тургенев тоже спросил:
— Ну, сгрызёшь себя, а толку-то что?
Он качнулся, обхватил себя за плечи руками и очень тихо сказал:
— Так что же делать тогда, если не по-нашему вышло?
С долгим вниманием поглядев на него, Тургенев посоветовал тоже тихо, точно понял его:
— Делайте дело своё, а то, что не по-нашему или по-нашему вышло, перемелется всё.