Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

‹1945›

ПЕСНЯ О ТРЕВОЖНОЙ МОЛОДОСТИ

Забота у нас простая, Забота наша такая — Жила бы страна родная, И нету других забот! И снег, и ветер, И звезд ночной полет… Меня мое сердце В тревожную даль зовет. Пускай нам с тобой обоим Беда грозит за бедою, Но дружба моя с тобою Лишь вместе со мной умрет. Пока я ходить умею, Пока глядеть я умею, Пока я дышать умею, Я буду идти вперед! И так же, как в жизни каждый, Любовь ты встретишь однажды, — С тобою, как ты, отважна, Сквозь бури она пойдет… Не думай, что все пропели. Что бури все отгремели. Готовься к великой цели, А слава тебя найдет! И снег, и ветер, И звезд ночной полет… Меня мое сердце В тревожную даль зовет.

‹1958›

БАЛЛАДА О БЕЗРАССУДСТВЕ

Высоки были стены, и ров был глубок. С ходу взять эту крепость никак он не мог. Вот

засыпали ров — он с землей наравне. Вот приставили лестницы к гордой стене. Лезут воины кверху, но сверху долой Их сшибают камнями, кипящей смолой. Лезут новые — новый срывается крик. И вершины стены ни один не достиг. — Трусы! Серые крысы вас стоят вполне! — Загремел Александр. — Дайте лестницу мне! — Первым на стену бешено кинулся он, Словно был обезьяною в джунглях рожден. Следом бросились воины, — как виноград, — Гроздья шлемов над каждой ступенью висят. Александр уже на стену вынес свой щит. Слышит — лестница снизу надсадно трещит. Лишь с двумя смельчаками он к небу взлетел, Как обрушило лестницу тяжестью тел. Три мишени, три тени — добыча камням. Сзади тясячный крик: — Прыгай на руки к нам! — Но уже он почувствовал, что недалек Тот щемящий, веселый и злой холодок. Холодок безрассудства. Негаданный, тот, Сумасшедшего сердца слепой не расчет. А в слепом не расчете — всему вопреки — Острый поиск ума, безотказность руки. Просят вниз его прыгать? Ну что ж, он готов, — Только в крепость, в толпу озверелых врагов. Он летит уже. Меч вырывает рука. И с мечами, как с крыльями, два смельчака. (…Так, с персидским царем начиная свой бой, С горсткой всадников резал он вражеский строй Да следил, чтоб коня его злая ноздря Не теряла тропу к колеснице царя…) Но ведь прошлые битвы вершили судьбу — То ль корона в кудрях, то ли ворон на лбу. Это ж так, крепостца на неглавном пути, Можно было и просто ее обойти, Но никто из ведущих о битвах рассказ Не видал, чтобы он колебался хоть раз. И теперь, не надеясь на добрый прием, Заработали складно мечами втроем. Груды тел вырастали вокруг. Между тем Камень сбил с Александра сверкающий шлем. Лишь на миг опустил он свой щит. И стрела Панцирь смяла и в грудь Александра вошла. Он упал на колено. И встать он не смог. И на землю безмолвно, беспомощно лег. Но уже крепостные ворота в щепе. Меч победы и мести гуляет в толпе. Александра выносят. Пробитая грудь Свежий воздух целебный не в силах вдохнуть… Разлетелся быстрее, чем топот копыт, Слух по войску, что царь их стрелою убит. Старый воин качает седой головой: «Был он так безрассуден, наш царь молодой». Между тем, хоть лицо его словно в мелу, Из груди Александра добыли стрелу. Буйно хлынула кровь. А потом запеклась. Стали тайные травы на грудь ему класть. Был он молод и крепок. И вот он опять Из беспамятства выплыл. Но хочется спать… Возле мачты сидит он в лавровом венке. Мимо войска галера плывет по реке. Хоть не ведали воины точно пока, То ль живого везут, то ль везут мертвяка, Может, все-таки рано им плакать о нем? Он у мачты сидит. И молчит о своем. Безрассудство… А где его грань? Сложен суд, — Где отвага и глупость границу несут. Вспомнил он, как под вечер, устав тяжело, Войско мерно над черною пропастью шло. Там персидских послов на окраине дня Принял он второпях, не слезая с коня. Взял письмо, а дары завязали в узлы. — Не спешите на битву, — просили послы. — Замиритесь с великим персидским царем. — Нет, — сказал Александр, — мы скорее умрем. — Вы погибнете, — грустно сказали послы, — Нас без счета, а ваши фаланги малы. — Он ответил: — Неверно ведете вы счет. Каждый воин мой стоит иных пятисот. — К утомленным рядам повернул он коня. — Кто хотел бы из вас умереть за меня? — Сразу двинулись все. — Нет, — отвел он свой взгляд, — Только трое нужны. Остальные — назад. — Трое юношей, сильных и звонких, как меч, Появились в размашистой резкости плеч. Он, любуясь прекрасною статью такой, Указал им на черную пропасть рукой. И мальчишки, с улыбкой пройдя перед ним, Молча прыгнули в пропасть один за другим. Он спросил: — Значит, наши фаланги малы? — Тихо, с ужасом скрылись в закате послы. Безрассудство, а где его грань? Сложен суд, Где бесстрашье с бессмертьем границу несут. Не безумно ль водить по бумаге пустой, Если жили на свете Шекспир и Толстой? А зачем же душа? Чтобы зябко беречь От снегов и костров, от безжалостных встреч? Если вера с тобой и свеченье ума, То за ними удача приходит сама. …Царь у мачты. А с берега смотрят войска: — Мертвый? Нет, погляди, шевельнулась рука… — Старый воин качает седой головой: — Больно ты безрассуден, наш царь молодой. — Александр, улыбнувшись, ответил ему: — Прыгать в крепость, ты прав, было мне ни к чему.

СЕРГЕЙ ПОДЕЛКОВ^{12}

(Род. в 1912 г.)

КРУГОВОРОТ

Солнцестояние! Метель бежит. Песцы поземки — белое виденье. Капель. Лучи сквозь кровь. Изюбр трубит от нарастающего возбужденья. День — в воздухе мощнее излученье, ночь — песеннее в звездах небосвод. Гудит земля. Стремительно вращенье. То свет, то тьма… Идет круговорот. Весна! Природа потеряла стыд. И от безвыходного опьяненья цветут цветы, и женщина родит, и чудо плачет, празднуя рожденье. О, чувств нагих святое воплощенье! Трепещут грозы. Зреет каждый плод. Страда. Жнут люди до самозабвенья. То гул, то тишь… Идет круговорот. Над увяданьем восковых ракит прощальный крик живого сновиденья — синь, журавлиный перелет звучит. И плуг блестит. И озимь веет тенью. Исполненный зазывного томленья, колышется девичий хоровод. И свадьбы. И листвы седой паденье. То дождь, то снег… Идет круговорот. И вновь зима. И вновь преображенье. Чередованье смен, за родом род, мышленья восходящие ступени — то жизнь, то смерть… Идет круговорот.

‹1935›

* * *

Есть в памяти мгновения войны, что молниями светятся до смерти, — не в час прощальный острый крик жены,  не жесткий блеск внезапной

седины, не детский почерк на цветном конверте. Они полны священной немоты, и — смертные — преграды мы не знаем, когда в кистях тяжелых, золотых перед глазами — полковое знамя. И тишина мгновенная страшна врагам, оцепеневшим в черных травах. Со всех дистанций боевых видна сердца нам осветившая волна — судьба живых и храбро павших слава. И ты уже не ты. Глаза — в глаза, удар — в удар и пламя — в пламя… Цветы, раздавленные сапогами, обглоданные пулями леса нам вслед цветут сильней стократ и крылья веток к солнцу поднимают. Пусть женщины тот миг благословят, когда о них солдаты забывают.

‹1-й Прибалтийский фронт, 1944›

ТРИПТИХ

Зерно зрачка, сверкнув, застыло вдруг, — цыпленка на гумне хватил испуг. А медный ястреб — и могуч и яр: свистели скошенные крылья аса… Нырнул цыпленок, задыхаясь, под амбар — и спрятался. И спасся. Рога как молния. Листва как мгла. На брюхе волчья стая подползла. И прянул лось. Метнулась голова. Под ним кустарник затрещал, затрясся. И мчался лось, касаясь зыбунов едва, — и убежал. И спасся. На человека человек напал, врасплох застигнутый — солдатом стал. В беспамятстве стонало все кругом, рвались снаряды, пуль светились трассы… Солдат пошел вперед И встретился с врагом — и победил. И спасся.

‹1955›

СЫНУ

Все можно в жизни поменять, все можно: на кенаря — коня, на посох — дом. Все можно потерять неосторожно — рассудок, время и друзей притом. Все можно позабыть — нужду, и горе, и клевету, и первую любовь. Все можно дать взаймы на срок — и вскоре и хлеб и деньги возвратятся вновь. Хочу в тебе найти единоверца, чтоб к внукам шла связующая нить: Отечество, как собственное сердце, нельзя забыть, дать в долг иль заменить!

‹1959›

* * *

А. Н. Макарову

Я возвратился к самому себе — и чудится: крыльцо с навесом низким, и дым отечества в печной трубе блаженно пахнет хлебом материнским; сыпь ржавчины осела на скобе, вздох, затаенное движенье двери… И я стою, своим глазам не верю — я возвратился к самому себе! А в бездне памяти — таежный страх, и теплятся зрачки на трассе хлипкой, и торжествуют, домогаясь благ, лжецы с демократической улыбкой. И вот — благодарение судьбе! — оболганный, отторгнутый когда-то, держу и плуг, и автомат солдата — я возвратился к самому себе. В лесу деревья узнают меня, тут земляника на прогретом склонце выглядывает из травы, маня, налитая целебной плазмой солнца; в полях дивлюсь пчелиной ворожбе, конь дружелюбно ржет на изволоке, вновь меж людьми и мною биотоки — я возвратился к самому себе. Все, все во мне органно, как в борьбе, раскованно, как в пору ледохода, и словно плодоносит, как свобода, — я возвратился к самому себе.

‹1956–1963›

ИЗ СТИХОВ О ПУШКИНЕ

Ни близких, ни друзей, ни слуг. Ночь ломится. И звезды тьму прогрызли, И две свечи горят остро, как мысли, раскрыто зренье, и разомкнут слух. И вновь строка — тропа бегущих дум — пресеклась. Образ слеп. Свершенья наги. И белая депрессия бумаги в оторопелых фразах… Он угрюм. И вновь в тиши ознобной пять голов, все неотступней наважденье мреет: …веревки рвутся — Муравьев, Рылеев, Каховский заживо упали в ров. Как истерично генерал кричит: «Скорей их снова вешайте! Скорее!» О, палачом поддержанный Рылеев, — твой голос окровавленный звучит сквозь барабан и сквозь кандальный лязг: «Так дай же палачу для арестантов твои — взамен веревок — аксельбанты, чтоб нам не умирать здесь в третий раз». А было утро, солнца был подъем! Веревки даже сгнили в этом царстве, тут казнь — пример, тут каторга — лекарство, свобода в паре с дышлом под кнутом. Ни жить, ни петь, ни говорить, ни спать… К рисункам со строки перебегает перо — и виселица проступает, и петли — окна в смерть… Их пять, их пять повешенных, и рядом, словно вздох, приписка — шепотом: «И я бы мог…»

‹1970›

МАКСИМ ТАНК^{13}

(Род. в 1912 г.)

С белорусского

НА КОСОГОРЕ

На косогоре избы батраков, Подпертые заборами, Голодом, Ожиданием перемен, Стоят, надвинув дырявые картузы стрех. Кто-то швырнул им Серебристый грош месяца, Но он не задержался И зазвенел где-то На самом дне их нужды. О, как темна «Восточных кресов» ночь! Одни пожары в ночь такую видишь.

‹1930›

* * *

Придем мы, деревня, твои дудари, Не с нищенской песнею к дому, — Смычком золотистым на струнах зари Сыграем совсем по-другому. Присядем тогда мы на новый порог С веселым и ясным обличьем, Хоть многих певцов средь этапных дорог Уже никогда не отыщем. Ты свесишь чуприну соломенных стрех Под шум вековечного бора, И выплывут звезды на синий ночлег, На синие с черным озера. И кинут серебряный невод на дно, В рыбачьи глубокие тони, Где трепетный месяц в речушке родной, Захлестнутый волнами, тонет. Тогда и дорогу, и старый погост, И этот синеющий вечер, И песню родную пригоршнями звезд Осыплет октябрьский ветер. Исчезнут туманы с дорог и низин, Платок свой накинет, играя, На царственный гребень сосновых вершин Стыдливо заря молодая. Придем мы, деревня, твои дудари, Не с нищенской песнею к дому, — Смычком золотистым на струнах зари Сыграем совсем по-другому.