Советская поэзия. Том второй

Коллектив авторов

ЛОИК ШЕРАЛИ^{227}

(Род. в 1941 г.)

С таджикского

ПЕСНЯ ТРУДУ

Что же ты ищешь в поле, склонив молодое лицо? Юность, надежду или щепотку соли? Или же ты потеряла свое золотое кольцо и ищешь под каждым кусточком в хлопковом поле? Среди воды и глины, жары и глины каждое утро я вижу тебя, каждый вечер я вижу тебя — запястья твои, и локти твои, и спину среди воды и глины, жары и глины. Только не вижу твою высокую грудь в хлопковом поле, молочном, как Млечный Путь, — ты нагибаешь стан свой к каждой коробочке, в каждой коробочке хлопка — по

ясной звездочке. Ты собираешь в подол свой звезды цвета зимы, не с купола неба ты их собираешь — с земли. Я вижу тебя, и я позабыть не смогу, как ярко-зеленому шарообразному кураку с утра дотемна ты приносишь земные поклоны, чтоб белые звезды не жили в зеленом полоне. И так ты в ладони берешь этот шар курака, что кажется, землю саму ты нянчишь в ладони. А солнце Востока из своего далека так накаляет поле, как наковальню кузнец, — и ты, как железка в печи, как лепешка в печи, наконец, и словно тлеющий уголь твоя щека. Зимою лицо твое тоже светлого цвета — ты не темней, чем красавицы Душанбе, но лето, душное лето, кирпичное лето обычно кирпичный цвет кожи приносит тебе. Губы твои — шершавые, руки твои — усталые, но силы, ушедшие силы, ищут только в земле. И чтоб описать красоту твою средь белого хлопка и солнца алого, нету пера на моем столе, нету пера на столе! Бороздки каналов между рядами саженцев по-праздничному заплетенными, твоими косичками кажутся, а если сверканию хлопка сравнение есть — то это только твоя пресветлая честь! И, на мгновенье презрев свой письменный стол, одно лишь могу говорить тебе в этот вечер: Земля — твой престол, Земля — твой вечный престол, единственный трон, который незыблем и вечен… О ты, чья красота подымает землю, о ты, чья красота украшает землю, о таджичка, избравшая вечный трон, научи ты меня обычаю земле отдавать поклон, чтобы белый мой стих мог быть с белым хлопком сравним или, подобно тебе, постоянно был связан с ним.

‹1966›

ОТНОСИТЕЛЬНО СПОРОВ ВОКРУГ АВИЦЕННЫ

Одни говорят: Авиценна — узбек! Другие, что он — араб. Споры идут из века в век. Кто виноват? Кто прав? Иные считают что он таджик, а иные — что перс… Так каков же его родной язык? Кем он был, наконец? Язык фарси был его языком, но знал он много других. А лучше всего он был знаком с языком страданий людских. Боль человечества он понимал — зачем ему рубежи, если он в себя принимал язык мировой души? Он знал язык травы и цветка, слышал вздохи земли… Знание этого языка спорщики не учли.

‹1970›

* * *

Если с неба падает звезда — больно мне от горестной приметы. Если ломят дерево ветра — больно слышать, как стенают ветви. Вижу, что тропинка заросла, — сразу мысль, что ты меня забыла… Вижу — речка высохла до дна: больно мне, как будто кровь остыла. Если вдруг скончается дитё — все горюют, слез своих не прячут. Женщины бездетные — и то, словно умер их ребенок, плачут. Сердце, сердце! Что это с тобой? Можно ль быть чувствительней и шире! Если боль Вселенной — наша боль, мир во мне иль мы в бескрайнем мире?

‹1970›

ПАУЛЬ-ЭРИК РУММО^{228}

(Род. в 1942 г.)

С эстонского

ВСТРЕТИЛИСЬ ПУТНИК И КУСТ

Розовый шиповник на окраине луга. Лютики, ромашки, бурые лужи дороги. С какой стороны подошел я, не помню. Небо сбросило поклажу грузных туч. Влажен по грудь, по губы рисунок мира. Опрокинуто ведерко на изгороди. Солнце Опускается. Розовые размывы до горизонта. Розовый шиповник на окраине луга. Когда все это возникло? Надолго ли? Пчелы уже отлетели ко сну. И бабочки. Луга наедине

с собой. Запах меда. Цветенье. Умиротворенность. Розовый шиповник в мире, в закате, в цвету. Тот, кто заблудился, дойдет? Хоть однажды?

РАВИЛЬ ФАЙЗУЛЛИН^{229}

(Род. в 1943 г.)

С татарского

* * *

Когда звезда моей жизни над миром зажглась? Не знаю. А мама знает. Когда улыбнулся я первый раз? Не знаю. А мама знает. Когда первые слезы из глаз скатились? Не знаю. А мама знает. Закроет ли небо атомный гриб? Не знаю. И мать не знает. Скажите ей, старой, кто знает об этом. Мой путь яснооко мать видеть должна. Скажите… И думает старая думу вечную. Та дума свята, чиста: «Сын ушел на войну таким же вечером… Сын вернется с войны таким же вечером… Этим мостом деревянным… Он не знает другого моста».

МОЙ ЯЗЫК

Язык народа моего, как тысячи других: несуетлив и скромен. Сродни пожатию руки, неслышному движенью крови. Как деревенской девушки наряд, застенчив он и прост, — парламенты на нем не говорят, конгрессы открывать не привелось на моем языке… Не украшает чеки он и деньги, не объявляет войны никому. На языке моем смеются дети в густом ромашковом дыму лугов. Язык народа моего, как тысяча других, певуч, протяжен, свой лад-печаль «Рамай» и «Аллюки» о нем расскажет. «Караурман», «Сарман» и «Гульджамал» — щемящая душа народа, как будто бы упал туман и сон рассветный встретила природа. Общедоступен он, но не в единый миг хлеб зреет, нить прядется, дубится кожа, бьет родник. Кому испить его воды придется, тот не забудет мой язык.

БУЛГАРЫ

Оседают руины. Седая, сном столетий полынь встает. Небо выше. Паломников стаю — птиц бездомных — несет небосвод. Плач и стон… Тишина такая, что мерещится лёт стрелы, конский топот вдали затихает, вьется облачко мертвой золы… Я один. К валуну моя лодка прислонилась. Не звякнет цепь. Воздух Булгар, твой свет короткий узкий месяц, руины, степь.

ИЛЛЮСТРАЦИИ