Совок и веник (сборник)
Шрифт:
Посидел, попил спокойно. Плащ, правда, стирать пришлось. Мыло, оно тоже не дареное. Даром ничего тебе не дадут.
Прыжки в высоту
Боря Туруханский в детстве играл на пианино. Теперь он любил стихи Ахматовой, готовился в институт и жаловался, что его папу не печатают.
Однажды он сказал: «Я могу убедить любого, в чем захочу. Если нападут хулиганы, я сумею их убедить не драться. Главное – дар внушения! Знаешь, как ораторы
Мы шли по пустырю, глядя под ноги. У нас где ни посмотришь под ноги, всегда в радиусе шага сыщешь две винные пробки. В некоторых местах пять.
Я ждал, что мы нарвемся на шпану и нас окликнут. Боря рассказывал про интриги на папиной работе. Там все было непросто. Нас окликнули.
Это были местные, коптевские.
Обычно они говорили «попрыгай» – во-первых, чтобы послушать, не звенят ли деньги, и потом просто – для смеха. Если человека унизишь, его потом легче избить.
Туруханский испугался: его еще ни разу не били. Он слышал о хулиганах и видел их издали, когда они цепочкой проходили через соседний двор.
Главного звали Тарасюк. Он был едва после армии, но выглядел стариком. Его жене, по слухам, ампутировали три четверти желудка, и она теперь пьянела с одной рюмки.
Тарасюк окрысился в редкозубой улыбке.
– Подойди, что ж побаиваться, – сказал он, – попрыгай.
Туруханский открыл рот, потом сказал:
– Ну что я тебе сделал? Я вообще никого тут не знаю. Мы просто гуляли. Я ведь никому ничего такого не сделал.
– Попрыгай, – повторил Тарасюк.
– За что? За что? Ведь должна быть какая-то причина? У меня денег нет, ничего у меня нет, и драться я не хочу.
– Я с тобой не дерусь. Я русским языком говорю: попрыгай.
Здесь Туруханский дал маху; он было решил, что все обойдется и сила слов сделала свое дело. А попрыгать можно. Отчего ж не попрыгать?
Он подскакивал и говорил в такт: «Разве нельзя все решить словами? Зачем драться? Давайте познакомимся. Мы здесь рядом живем».
Тарасюк пнул его в пах.
Туруханский скрючился и стал валиться головой вперед. Тогда Тарасюк ухватил его за ухо и снизу ударил в подбородок.
Туруханский скулил, закрывая руками живот, вжав голову в плечи. Он не сопротивлялся.
Подобно большинству мальчиков из благополучных семей, он имел ошибочное представление о драке. Ему казалось, что если не сопротивляться, бить будут недолго.
Это не так. Наоборот.
Тарасюк разбил ему нос и сшиб на землю. Ботинком наступил на лицо.
Я полез в драку.
Я не то чтобы умею драться, но могу долго не падать.
Туруханский давно уже ушел домой, когда они меня отпустили.
Прошла неделя, я столкнулся на улице с Тарасюком. Он нес продукты из магазина,
– Хотел я тебе, суке, ребро сломать, да, думаю, родителям нажалуешься.
– Я бы не стал, – сказал я серьезно.
– Другой бы сучонок стукнул.
Туруханский же при встрече заметил:
– Главное – сразу упасть. Лежачего они долго не бьют. У них есть своеобразная бандитская этика.
Я их обоих давно не видел. Тарасюк, верно, спился и помер. Туруханский, думаю, эмигрировал. У его папы вышел роман. Кажется, что-то свободолюбивое.
От звонка до звонка
Искра Лизогубова вела урок по литературе. По обыкновению она сняла очки и сказала:
– У меня дальнозоркость, я прекрасно вижу самые дальние парты. Не вздумайте списывать – все увижу.
Ее боялись, и это объяснялось просто: Лизогубова учила банально, но страстно. Упрекнуть ее можно было в излишней последовательности. Людей ведь если что сближает, так распущенность.
Приоткрылась дверь, худой человек поманил ее в коридор.
Там он предъявил удостоверение.
– У вас есть ученик, Паухов. Отошлите его сейчас же, во время урока, в учительскую. Там мы его без всякой паники и возьмем.
Три других участника операции стояли в стороне. Искра кивнула.
Паухов почуял неладное; в момент опасности появляется особое чутье.
Потребовалось срочно найти книгу в учительской. Он шел, но медленно. Уже приблизился к двери, но замер. Повернул прочь.
И тут его ударили по голове. Била Лизогубова, портфелем со школьными диктантами. Она выжидала за углом. Паухов повалился на пол.
– Вот он, берите его! – дико крикнула учительница.
Четверо тренированных мужчин навалились на восьмиклассника.
Он был вор. Его судили; свидетелями вызывали учеников, которые могли случайно видеть краденое.
Худой – следователь – сказал одному:
– Ваша литераторша – зверь.
Впрочем, он знал только то, что она исполнила его просьбу.
Полукровка
Гусев был еврей. Казалось бы: ну еврей и еврей. С кем не бывает. Наплюй.
Но Гусев переживал. Дело в том, что по паспорту он был русский, как и его отец. И имя, и отчество, и фамилия у него были совершенно русские. Только мама была еврейка, но она давно умерла, и про ее национальность никто не знал.
Даже жена у Гусева была русской. Блондинка по фамилии Крысина, и работает медсестрой, как ни посмотри – ничего еврейского. Ан нет, выяснилось, что и у нее мама – урожденная Рабинович.
И всегда так случалось, что они попадали в глупейшие положения. Придешь в гости, поешь, и разговор вдруг зайдет о евреях.