Современная болгарская повесть

Коллектив авторов

Сираков был в отличном расположении духа. Он не раз замечал, что после мучительной неудовлетворенности собой, иногда совершенно беспричинной, на него неожиданно находила такая же беспочвенная уверенность в себе и в благополучном исходе всех предпринимаемых им начинаний в его жизни. Сейчас, однако, он мог бы указать причины своего хорошего настроения, равно как и повода к резкой его перемене. Ему казалось: обретя уверенность, он снова занял на корабле то место, которое возвышает его над другими. В действительности никто не оспаривал у него это место, но присутствие немцев и недовольство матросов непрестанно нарушали его душевное равновесие.

Теперь это равновесие было восстановлено. Пусть себе Роземиша занимает проверка бочек, пусть Шульц дует в свисток и выстраивает своих солдат, пусть матросы хмурятся! Насколько все, чему он придавал до сих пор значение, потеряло всякий смысл.

Теперь он сознавал, что может и впредь жить в ладах с самим собой. Он уже не чувствовал необходимости заговорить с плотником Жельо или боцманом Теохари, а ведь совсем недавно испытывал это едва ли не унизительное желание. Пусть они остаются внизу на своих местах, пусть даже бранятся, как докладывал ему Люлюшев. Всегда кто-то возмущается и ругается. Дело в том, чтобы вопреки всему настоять на своем, сохранив при этом чувство собственного достоинства.

В то же утро Кюнеке вызвал к себе в кабинет Христину. Она работала переводчицей в одном из отделов немецкой комендатуры, подчинившей себе почти все гарнизонные службы. Кюнеке заведовал отделом внутренней информации.

Как обычно, он передал ей несколько корреспонденций на болгарском, которые должны были оправдать ее вызов к начальнику отдела внутренней информации.

— Что нового? — спросил он.

Его, разумеется, интересовал Сираков. Она пересказала, о чем они говорили. Ничего особенного, в сущности, капитан был точно таким, каким был бы «каждый из вас, окажись он в подобных обстоятельствах»… Посетила корабль, пила ром. Хороший напиток.

Кюнеке презрительно улыбнулся, желая показать, что он выше любопытства, в котором его изобличал интерес к дополнительным подробностям этого вечера.

— Я полагаю, вспышка патриотизма, которую я заметил у вас вчера вечером, — сказал он, — не помешала вам установить некоторые важные для нас факты и сделать необходимые выводы.

— Эрнст, вы опять говорите сложно!

— Сейчас мы на работе, — заметил он.

Ее всегда удивляла его способность меняться, стоило ему войти в кабинет. Здесь он раздражался от этого «Эрнст», он держался как Кюнеке. И на этот раз он не преминул ей напомнить об ответственности их службы, о необходимости усердия и предельной точности, будто эти качества сами по себе — оправдание, даже когда нет определенного результата, как, например, сегодня.

И она снова пересказала все, что могла рассказать, и, раздраженная необходимостью умолчать о некоторых подробностях (именно тех, в которых он ее подозревал, хотя вечером он и это предусмотрел, соглашаясь оставить ее с Сираковым), добавила насмешливо:

— Надеюсь, не нужно представлять все это в письменном виде.

— Наоборот, каждый факт значителен, даже если нет никаких происшествий. Прошу изложить в письменном виде все то, о чем вы только что рассказали мне.

Провожая ее до дверей, он позволил себе на миг задержать ее руку. Этим он давал понять, что они друзья, хорошие друзья, и между ними ничего не изменилось. Она понимающе прикрыла глаза.

После того как она ушла, Кюнеке навел справку о маршрутах кораблей и предстоящих рейсах. Его охватило желание показать свою власть над людьми, распределить справедливость так, как он считает нужным.

Покуда

Кюнеке искал место Сиракову и «Хемусу» в ходе ближайших событий, он все более преисполнялся приятным удивлением по поводу собственной деятельности, конечно же недоступной заурядному уму.

6

Вечером на корме Жельо нашел кочегара Паско и молча показал ему банкнот в сто лир: это было предложение нацедить бутыль вина из бочки.

— А-а, не толкайте меня на это, бай Жельо! — затряс головой Паско, словно конь, на которого вот-вот наденут хомут. — Ради бога, прошу вас!

— Ну, не стыдись, что ты как невеста перед брачной ночью, Пасе! Был бы я таким проворным, как ты, сам бы сбегал! Я посторожу, в случае чего, не бойся!

После таких уговоров Паско не оставалось ничего другого, как взять деньги. Все-таки он заметил:

— Ну, приятель, пропаду, если меня схватят.

Он пошел в кубрик, густо, в три ряда одна над другой завешенный койками, поглядел банкнот на свет — он видел, как это делают менялы в Бейруте, — затем засунул его за фанерную обшивку, где прятал свои сбережения. С бутылью, шлангом, сверлом и деревянным клином направился к бочкам. Плотник стоял на страже и ободряюще кивнул ему, когда он проходил мимо.

Бочки были уложены так, что доступ к ним оставался только со стороны клетки с быком, за штабелями старых капорт, перевязанных канатом. Паско услышал, как бык вздохнул. Он пошарил по бочкам и нащупал ту, из которой уже цедил. Цедил трижды; сейчас он пробуравил ее на вершок ниже последнего клина. Из отверстия не вылилось ни капли. Это значило, что и еще кто-то пробивал эту бочку. Паско нацедил из другой бутыль вина. Вино было хорошее, пенилось.

— Чистая работа, — прошептал он, передавая Жельо бутыль. Опасность благополучно миновала, поэтому Паско испытывал необходимость в похвале. Но Жельо не был человеком, способным на благодарность. Придется, значит, поговорить с быком. Скотина нехотя поднялась в темноте и с каким-то ленивым любопытством дохнула на кочегара.

— Ишь, рога опустил, — заговорил Паско. — Что скажешь, разве это жизнь? Нет… А дух-то от тебя горячий, что огонь!..

Сейчас он обдумывал, как примазаться к выпивке, для которой нацедил бутыль. Наконец решился и широким, уверенным шагом, размахивая руками, вошел в кубрик, где собрались Жельо, Дичо, Теохари, кочегар Михаил — Мишок.

Мишок был маленький, с короткой шеей, подвижный, как крыса. Он был известен тем, что несколько лет назад пьяным женился на варненской девице сомнительного поведения и в тот же вечер вытатуировал себе на руке «Люблю тебя, Маринка». Но Маринка вскоре сбежала с неким унтер-офицером, а вытатуированные слова пришлось скрывать: Мишок всегда носил рубашку с длинными рукавами. Когда моряки хотели подразнить его, вспоминалось его прозвище «Мишок — засученные рукава», что вызывало недовольное его ворчание.

В кубрике горели три свечи, в нос шибало сопревшим бельем и старыми тюфяками.

— Нелегко, нелегко это! — говорил боцман Теохари, наливая пенящееся вино из бутыли в консервные банки.

— Господа его пьют! Понимают, что хорошо… Нелегко собрать новый экипаж, ребята. Каждый норовит раздобыть себе медицинское свидетельство, вытащить голову из этой неразберихи. И он прав по-своему, прав!

— А товарищество существует или нет? — мрачно, необычно низким голосом спросил Мишок.

— Какое еще товарищество?