Современная болгарская повесть
Шрифт:
Перестав плясать, он схватился обеими руками за грудь.
— Этот танц нихт гут[19], — сказал Роземиш, нарочно коверкая слова, чтобы его все услышали и поняли, как тонко он разбирается в таких вещах. Танцор виновато улыбался. По лицу его было видно, что он голоден и устал.
— Маленькие дети, господин… — пробормотал он.
— Оправдания!.. Вы слышите, комендант! Эти люди всегда оправдываются. Они постоянно хитрят, они психологически опасны.
— Чем вы занимаетесь? — быстро по-гречески спросил танцора Сираков, держа в руке
— Я? Был учителем. Этим и занимался, — ответил танцор таким тоном, будто речь шла о чем-то неприятном.
Сираков плеснул остаток рома в рот.
— Для учителя, — вмешался Роземиш, — этот танец должен быть лучше. Бессер! Филь бессер![20]
— Хватит, Роземиш! — оборвал его Сираков. — Это не танцор, это голодный человек!
Роземиш обернулся, изумленный не столько словами Сиракова, сколько необычно громким голосом, которым они были сказаны.
— Правильно, — однако согласился он. — Но среди них есть и таланты! Хлеб ободряюще действует на дарование. Если вы читали, все великие музыканты были бедными и голодными, и то, что они создали, они создали благодаря чьему-то высокому покровительству — благородных графов, баронов и прочих высоких лиц.
И неизвестно зачем добавил, что сам он перед войной конструировал детские игрушки, имел патент, за который один инженер в Вуппертале предложил ему весьма крупную сумму и сотрудничество.
— К черту ваши игрушки, Роземиш! — мрачно произнес Сираков, усаживаясь поудобнее. Положив локти на стол, он поднес ко рту стакан.
Хитрая усатая физиономия Хризопулоса за стойкой раздражала его так же, как и круглое, словно гладко выбритое, а в действительности лишенное растительности лицо Роземиша.
Немец по-своему выразил обиду:
— В Баварии меня называли Розе-мих — и это было правильно.
Внезапно Сираков почувствовал, что его охватывает волна безудержного, истерического смеха, и он захохотал:
— Ха-ха-ха! Ро-зе-мих! Мих!
Он сознавал неуместность и беспричинность этого смеха, но был не в состоянии сдержать его.
— О-о! — Роземиш отодвинулся в сторону, он рассердился.
— От вас ожидают гонорар, ценитель пластики! — резко оборвав смех, зло сказал Сираков, кивнув на учителя.
Роземиш отдал два ломтика греку и опять отодвинулся.
— Никто не просит ваших советов, — глянув исподлобья поверх круглых очков, сказал он.
— Хватит! — рявкнул Сираков. — Знаю я вам цену!
— О-о! — вытаращился Роземиш. — Я пригласил вас с добрым намерением, а не для того, чтобы слушать упреки… Если моряки не могут понимать друг друга…
— Ха-ха-ха! — Смех снова обуял Сиракова. Он наклонился к Роземишу, тот с ужасом отпрянул, словно его хотели коснуться чем-то мерзким. — Мы моряки? Кто это «мы»? Вы, что ли, моряк? Да вы и плавать-то не умеете! Вы не можете прямо стоять на палубе даже в штиль! Какой вы моряк! Вы… вы… недоразумение!
Он поднялся и, словно для того, чтобы отбросить от себя все, что его раздражало, неуклюже взмахнул рукой, и вместе со скатертью на пол со звоном полетели стаканы, бутылки, стол перевернулся.
Подбежал
Сираков пренебрежительно и с недоумением смотрел на весь этот хаос, затем, опустив руку в карман, швырнул в лицо Хризопулосу пачку банкнотов, которую вот уже несколько дней носил с собой. Деньги разлетелись, и Хризопулос ловко стал собирать их.
Сираков перешагнул через него, покачнулся, но устоял и направился к выходу.
На улице он опьянел сильнее, ему захотелось пить еще.
Он пошел на корабль.
Трижды пришлось ему показывать свой пропуск, который он держал в руке и с пьяной бесшабашностью совал прямо в лицо невозмутимым патрулям.
У себя в каюте он зажег свечу, смахнул книги с койки и, присев на нее, снова стал пить.
Он заснул с пустым стаканом в руке: пальцы его разжались, стакан упал и свалил свечу на одеяло…
Проснулся он внезапно и увидел над собой свирепое лицо Шульца, плавающее в едком дыму. Немец потащил его к дверям, где стояли два солдата с фонарями. Сираков вытолкнул костлявого артиллериста из каюты и спустил защелку замка.
— Саботаж! — Шульц бил кулаками в дверь. — Поджог каюты, над которой находятся снаряды! Вам это так не пройдет.
«Произвольная цитата из правил внутреннего распорядка», — сообразил Сираков, успевший протрезветь, и почувствовал, как его опять охватывает беспричинное веселье, видимо потому, что случилось нечто непоправимое.
Он встал у открытого иллюминатора и вдохнул всей грудью.
«На этом игра для меня закончилась… Тем лучше».
Но и сейчас, пытаясь шутить, он ощущал и в себе, и вокруг себя пустоту, чувствовал: ничто уже не связывает его с миром и ему незачем жить…
10
Из всех близких у Сиракова остался только отец — торговец мелким скобяным товаром в Ямболе, строгий, патриархальный и набожный. Сиракову никогда не нравилось бывать в лавке у отца, а позже, когда он поступил в морское училище и надел щегольскую форму, сознание того, что у него обыкновенный, ничем не примечательный отец, мешал ему чувствовать себя равным среди товарищей, большинство из которых были сыновьями офицеров. Они красиво, с каким-то преднамеренным превосходством говорили об отечестве, престоле, чести и прочем…
В училище многие курсанты выдавали себя не за тех, кем были на самом деле, намекали, что ждут крупного наследства и их решение бороздить моря должно считать не чем иным, как прихотью. Все мнили себя будущими героями и старались, чтобы так или иначе это было признано и другими, цинично рассказывали о любовных похождениях, измывались над поваром, иронизировали по поводу меню; на мужских вечеринках в училище сочиняли фривольные тексты на известные мелодии. Там бывало шумно, много крику, много «Господа, позвольте, я скажу!». Насмехались над всеми, кто не мог отплатить им тем же, и в то же время подлизывались к начальству.