Современная болгарская повесть
Шрифт:
— Они нас ненавидят, Люлюшев. Ненавидят — точное слово. Зачем вы боитесь его произнести? Лично я свыкся с этим. Везде идет война, везде есть недовольные, очень много недовольных, раз дело дошло до оружия.
— И все-таки… не следует ли… не следует ли поговорить… с каждым в отдельности, может быть, надо… действовать, пока это настроение не стало всеобщим?
— Вы полагаете, есть еще не зараженные недовольством? Едва ли. Может быть, только мы двое не заражены, поскольку не знаем, кем быть недовольными! Или не смеем быть недовольными, потому что… потому что усердно читаем устав, не можем не читать его, так как только в нем вся наша власть и сила на корабле!
Люлюшев
— Впрочем, мы с вами недовольны тем, что они недовольны… Извините… Я говорю о себе… — продолжал Сираков, нахмурясь. — У меня нет семьи — то есть жены и детей. У вас тоже… И все-таки, если вас это интересует, я тоже недоволен. Только, может быть, не знаю, как это выразить, а те, внизу, знают и уже не считают нужным скрывать это… Я недоволен вообще, разочарован, устал, надоело — считайте как хотите! Глубоко сожалею, что стал моряком.
Он поднялся и зашагал по каюте. Люлюшев ошеломленно следил за ним, отшатываясь всякий раз, когда тот проходил мимо; впрочем, вряд ли Сираков сейчас замечал его.
— В морском училище, — продолжал Сираков, — мы жили романтикой дальних плаваний, а воспитывали нас грубо, по-фельдфебельски. Даже интеллигентные и умные воспитатели третировали нас как потенциальных преступников, врагов! Но мы были молоды и вышли в жизнь на свой страх и риск. В то время даже будущая война представлялась нам в ореоле романтики. Помните Скапа флоу[18]? Какой подвиг совершил там офицер торгового флота… И этого нам было достаточно, чтобы вообразить, что война — это серия, цепь подвигов, которые ожидают нас, бесчисленные Скапа флоу, еще неизвестные, потому что мы пока не прославили их своим подвигом… Мы презирали морских офицеров, чувствовали собственное превосходство, называли их сабленошами! Мы любили подвиг ради самого подвига и героизм ради самого героизма!.. Вот она — война! И где Скапа флоу? Где подвиг, спрашиваю вас, где героизм? Развозим бочки с вином для банкетов, на которые нас не пригласят, и ежесекундно — страх смерти! Животный страх! Жить столько времени с подобным ужасом в сердце — это больше, чем сто Скапа флоу! А награды нет и не будет. Нет его, подвига! Есть бессмыслица, страх, дурное настроение, ненависть. Погибнем, смерть наша ничего не изменит в истории. Смерть сейчас — самая дешевая вещь, умирают тысячи и тысячи каждую минуту!
Сираков махнул длинной сухощавой рукой, потому что неожиданно заметил недоумение на испуганном лице Люлюшева.
— Значит, ничего не прикажете в связи с этим пьянством… с таким… с таким опасным поведением матросов? — пробормотал Люлюшев.
— Признаюсь, вы меня разбаловали. Я привык соглашаться с вашими предложениями. А каковы они будут в данном случае?
— Я думаю… о чем-то вроде моральной подготовки команды…
— Моральная подготовка команды, — задумчиво повторил Сираков, садясь на стул. — Не знаю. Они и так достаточно ненавидят нас, чтобы раздражать их еще больше! Впрочем, если у вас есть что им сказать, соберите их, поговорите… Но едва ли сейчас подходящий момент для разговоров. Они решат, что мы действительно виноваты в том, что нет смены, и ищем, как оправдаться…
Люлюшев пошел расстроенный, как никогда, однако с порога не забыл доложить:
— На сегодня я приказал продолжать очистку ржавчины.
На шлюпочной палубе плотник Жельо шпаклевал двери. Увидев Люлюшева, стал насвистывать.
Люлюшев обиженно прошел мимо плотника, глядя в противоположную сторону.
…Из дверей своей каюты показался Сираков, он был без формы. Приказал плотнику позвать боцмана.
— Ясно-о! — Жельо положил шпатель
Сираков оставил дверь приоткрытой и слышал, как плотник, наверно для того, чтобы не делать лишних шагов на солнце, окликнул Паско-кочегара:
— Пасе, хватит баклуши бить, найди Теохари, салага! Начальство его ищет, чтоб явился немедленно!
Теохари поднялся наверх и, проходя мимо Жельо, нахмурился: ему было неприятно идти сейчас к капитану — могли подумать, что он наушничает.
Он вошел, прикрыл за собой дверь. Сираков стоял спиной к нему и смотрел через иллюминатор на переднюю палубу.
— Вызывали меня, — наконец напомнил о себе Теохари.
Сираков резко обернулся.
— Теохари… вы пили прошлой ночью, — с неодобрением начал Сираков. Сейчас он искренне хотел установить близкие отношения с этим человеком и даже поверил на мгновенье, что такая близость возможна — «Они тоже люди, что мешает нам глубже понять друг друга?». — Догадываюсь, откуда вы взяли вино, но не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, чем все это кончится?
— Первый помощник доложил? — зло спросил боцман, остро, исподлобья взглянув на Сиракова.
Сираков не ожидал такого контрвопроса и рассердился.
— Важен не источник информации, а факт! — четко произнес он и тут же подумал: «Нет, не надо было говорить „информация“, он не понимает этого слова, оно не поможет нам найти общий язык». — Вы пили. Пили или нет?
Теохари почти насмешливо смотрел прямо в глаза Сиракова.
— Вы пили, — продолжал Сираков. — Рано или поздно Роземиш поймет это. И никакое заступничество не поможет!
До сих пор Роземиш был всегда «господин суперкарго». Кроме того, когда речь зашла о заступничестве, Сираков дал понять, что только он имеет на корабле такую возможность. Но в этом намеке на покровительство Сираков как бы отделял Теохари от тех, с которыми тот пил, противопоставлял им его. А боцман предпочитал быть с ними, не с капитаном.
— Пили, господин комендант! — раздраженно произнес он. (Как моряк, служивший некогда на французском корабле, он так обращался к капитану.) — Пили! Но что вам рассказывать! И потом… первый помощник… Почему он суется туда, куда его не просят? Когда это мы терпели таких людей на палубе? Зачем вас-то мешать в эту склоку!
В последних словах Теохари Сираков уловил что-то похожее на снисходительность. Теохари в свою очередь противопоставлял его Люлюшеву, и это заставило Сиракова обратить внимание не столько на упрек в адрес своего помощника, сколько на протест против установленного в последнее время порядка на корабле. Никто не имел права протестовать против этого порядка без самых серьезных последствий. Что за дерзость?
— Первый помощник делает то, к чему обязывает его долг! — сказал он строго, и прищуренные его глаза блеснули, как острие. — Он ходит, где считает нужным, будет и впредь ходить, потому что должен знать все, что делается на корабле! Всегда так было, так есть и так будет! Не родился еще человек, который изменит этот порядок!
— Подслушивает, — как бы про себя пробормотал Теохари. — Вынюхивает… Разве это дело?
— Не хочу слышать такое о первом помощнике капитана! — Сейчас Сираков особенно ясно сознавал, что Люлюшев при всей его чиновничьей ограниченности ближе ему, чем боцман. — Кто вам позволил? Или вы считаете, что устав уже не в силе? Нет законов?. Цедите вино… Воровство! Воровство в военное время! И что же? Командование корабля призываете стать вашим соучастником, закрыть глаза на происходящее?!
Руки его задрожали, он опять резко повернулся к иллюминатору, но и по спине было видно, что он очень взволнован.