Современная болгарская повесть
Шрифт:
— И швабы… и они цедят, — мрачно заметил Теохари.
— Каждый отвечает за себя! За себя!
— Самое большее — по кусочку свинца в живот… последний паек…
— Хм! А еще старый моряк!.. Хороший пример подаешь, не ожидал я этого от тебя!
— Пришла бы смена, — вдруг взорвался Теохари, прижав кулаки к груди, — все бы по-другому было! Для всех нас было бы по-другому!
И Сираков опять уловил упрек, что он не делает ничего, чтобы прибыл новый экипаж.
— Довольно о смене! — прикрикнул он, все еще не оборачиваясь. — Смены не формируются здесь, на корабле. Сам знаешь! Что болтать!
Лицо Теохари
— Понимаю, — пробормотал он. — Можно идти?
И направился к выходу, не ожидая ответа.
На пороге его догнала фраза Сиракова:
— Имей в виду, сегодня будут сгружать бочки!
«Тип!» — подумал Теохари и со злостью закрыл дверь.
Жельо сходу прилип к нему;
— Как поладили?
Теохари ответил не сразу:
— О выпивке… встал вопрос…
— А-га! Смотри, к чему придирается… А о смене не заикнулся!
Подходили моряки и один за другим спрашивали, что сказал капитан.
— Новость такая, что придется нам тянуть лямку до конца, — ответил Жельо. — Сами видели, да все-таки попались… Давайте сыпьте отсюда… Убирайтесь со своими кислыми мордами!
8
Разгрузка бочек началась после обеда. Пришли оборванные грузчики, на скорую руку соорудили сходни.
Приемная комиссия состояла из четырех немцев, одетых в форму, и одного штатского, тоже немца.
Моряки заняли наблюдательные позиции и молча смотрели, как будут развиваться события.
Больше всех оснований тревожиться было у Паско-кочегара, и, чтобы как-то скрыть свое волнение, он занялся чисткой сварочного аппарата. С одной стороны, ему хотелось сбежать отсюда и вернуться лишь поздно вечером, но с другой — удерживало желание убедиться самому, что все в конце концов обойдется.
Роземиш и Сираков были под тентом шлюпочной палубы, а Шульц сошел вниз и застыл, расставив ноги, у брезента. Немецкие артиллеристы, следуя и в этом случае неписаному правилу, что передняя палуба отведена для них, а задняя — для болгарских моряков, столпились на передней.
Брезент защитного цвета, служивший тентом для бочек, был снят, развязаны канаты, и одна за другой, подталкиваемые к борту, бочки освобождали захламленное место, на котором оставались отпечатки их днищ…
Напрасно Паско изображал человека, усердно занятого чисткой ржавых цилиндров аппарата! Взгляд его неотрывно был прикован к бочкам, ему казалось, он узнал ту бочку, из которой было выцежено все вино.
Когда двое грузчиков взялись за эту бочку, она выскользнула у них из рук и, подскакивая, покатилась к надстройке, прямо на Паско. (Позже он со смехом рассказывал, что она узнала того, кто ее выцедил, потому и направилась именно к нему.) Паско потерял голову и бросился бежать к корме. Шульц двумя прыжками преградил ему путь и ногой остановил громыхающую пустую бочку, из пробитого отверстия которой вытекала тоненькая струйка вина.
Шульц замахнулся своей плоской рукой, и кочегар сжался в ожидании удара.
Но удара не последовало. Жельо и Дичо подскочили к немцу, и Дичо крепкой хваткой сдавил ему кисть.
Изумленный Шульц утратил на миг свое бесстрастное спокойствие и люто выругался. Дичо прижал его руку к бриджам — поднялась буча, в которой каждый что-то кричал и никто никого не слушал.
— Лейтенант
Поглядев угрожающе сверху вниз на Дичо, Шульц двинулся к трапу, проскочил его в несколько шагов и, но взглянув на Роземиша и Сиракова, скрылся в каюте.
Действительно, было странно, но приемная комиссия не заявила протеста. Она потребовала только, чтобы болгарские моряки освободили заднюю палубу. Пустую бочку, как и еще три, из которых было отцежено вино, отделили. Вино из неполных бочек собрали в одну. Комиссия составила протокол о недостаче вина.
Заканчивался протокол настоятельным предписанием Роземишу и Сиракову в 24 часа дать объяснения по поводу вскрывшейся недостачи.
Протокол был вручен Сиракову, он подписал его с брезгливостью, а Роземиш, который тоже подписал протокол, не преминул с сожалением и разочарованием поглядеть на Сиракова, словно давал понять, кто виновен в случившемся и, кроме того, как он изумлен этим инцидентом.
До темноты на задней палубе было пусто. На передней Шульц выстроил артиллеристов и вел допрос с кулаками. Он разбил носы нескольким солдатам, которые в последнее время ему не нравились, и, но получив и после этих мер никаких признаний, приказал им обежать палубу, взобраться по передней двойной мачте, пройти по стеньге и спуститься, как по дереву, по другой мачте.
Отстававших в беге Шульц подгонял тычками. Пронзительный звук его свистка не смолкал ни на минуту…
9
Подписывал протокол Сираков равнодушно — никакой вины за опустошенные бочки на нем не было, его даже забавляла возникшая паника.
Часа два спустя, когда корабль словно вымер — каждый закрылся у себя, а напряженное молчание опустилось на верхнюю палубу, — Сиракову стало казаться, что это заговор именно против него, протест против него. Назойливые свистки Шульца с передней палубы раздражали его, наполняли жгучим отвращением к этому жалкому кораблю; ему захотелось уйти с него навсегда — пристанище опустившихся, конченых людей, гиблый, обреченный корабль!
Сираков завернул в бумагу бутылку рома и направился в город. Темнело.
Он думал сейчас о Христине с неожиданной тоской как о некоем полном спасении. Верил: она дома и она обрадуется ему. Какое счастье, что он встретил ее в Салониках в эти трудные дни! Судьба на этот раз проявила к нему благосклонность. Может, и вправду таинственные силы, о которых говорила ему Христина, существуют и незримо управляют миром. Да и не была ли она сама среди миллиона существ единственной, предопределенной ему? И если любовь их была странной, в этом также имелся глубокий смысл: расхождения, беспричинные на первый взгляд ссоры, долгие разлуки были необходимы, чтобы сохранилась неизрасходованной их привязанность друг к другу, не исчерпалась в нелепом браке с тем, чтобы, как заботливо хранимый запас (подобно запасу провизии на спасательных шлюпках), выручить в критический момент… И вот этот момент наступил. Теперь он подаст в отставку — болен, устал, обижен, — впрочем, неважно, как он мотивирует свое нежелание и дальше заниматься самоистязанием, и, главное, ему безразлично, как другие посмотрят на это. Все это уже потеряло свое значение, потому что у него есть Христина…