Современная ирландская новелла
Шрифт:
Вечеоом накануне конфирмации мисс Маккэн отдала костюм маме, расцеловала меня и сказала, чтобы я не вздумал ее благодарить, она бы с радостью еще и не то для меня сделала, и тут они с бабушкой всплакнули и выпили под тем предлогом, что вот, мол, какой я вырос большой за эти двенадцать лет — срок, с их точки зрения, не такой уж значительный. Отец сказал маме — она в это время мыла меня у камина, — что с самого моего рождения мисс Маккэн меня обожает. Однажды маму положили в больницу, так она забрала меня к себе, а когда мама вернулась и надо было меня отдавать, чуть не умерла с горя.
Утром, когда я встал, к нам в дверь
В церкви было полно народу, мальчики по одну сторону, девочки — по другую, и сверкающий алтарь, весь в цветах и огоньках свечей, и кресло для епископа — чтобы мог присаживаться, когда не конфирмует. Толпа у дверей радостно нас приветствовала, раздался барабанный бой, трубачи из местного оркестра грянули «Славься». Но вот появился епископ, и двери затворились. Дальше все пошло очень быстро: я стал в хвост очереди, и, когда добрался до перильцев алтаря и опустился на колени, епископ пошептал надо мной, коснулся моей щеки. И все это время я не снимал пальто, хотя стало очень жарко, я просто взмок, дожидаясь, когда же будут пропеты псалмы и епископ приступит к проповеди.
Свечи разгорались все сильней, в церкви делалось все жарче, в конце концов мне стало плохо, и меня вынесли. Распустить себе галстук я еще дал, но в полы пальто вцепился намертво, и ни единая душа так и не увидела кургузых лацканов моего пиджака и большущих пуговиц. Добравшись до дому, я лег в постель, и отец рассказал, что там, в церкви, я лишился чувств в ту самую минуту, когда епископ заново посвящал нас служению богу. Ловкий ход, добавил отец, и свидетельствует как раз о завидном уменье владеть своими чувствами.
Воскресенье за воскресеньем мама вела со мной войну из-за этого костюма. Какой же ты притворщик и лицемер, говорила она, раз в неделю наденешь костюм на минутку, заскочишь к мисс Маккэн и тут же удираешь — чтоб она думала, будто ты всегда носишь его в праздничные дни. Однажды, не на шутку рассердившись, мама пригрозилась разоблачить меня и все-
все рассказать мисс Маккэн, тут же пулей выскочила за дверь — мама всегда была стройная, легкая как пушинка — и влетела в соседний дом. Но, вернувшись оттуда, не сказала ни слова, а только присела у камина и стала смотреть на огонь. По правде
Я кинулся в соседний дом, и, пока бежал вверх по лестнице, во мне с каждым шагом крепла уверенность, что мама ей ничего не сказала, и у меня становилось легче на душе. Я с разбегу ворвался в дверь:
— Мисс Мак, мисс Мак, а мы с Рори и Шоном в Королевский идем…
Она сидела, склонившись над швейной машинкой, мне видна была только ее трясущаяся от плача спина и макушка седой головы, опущенной на руки, а из-под рук торчал кусочек савана, на котором она заканчивала обычные «И. Н.С.». Я кубарем скатился с лестницы и побежал домой — мама по — прежнему сидела у огня, печальная, удрученная, но и тут не сказала мне ничего.
Сокрушаться о том, что костюму моему сносу не будет, что он вечен, мне, впрочем, не пришлось. Мисс Маккэн и сама оказалась не вечной. Следующая зима выдалась уже не такая мягкая, и она отдала богу душу еще до Нового года. На ее поминках люди говорили, что вот, мол, она лежит в саване собственного изготовления, а мой отец сказал на это — странно было бы ее видеть в чем-нибудь другом, ведь она сорок лет снабжала своими изделиями мертвецов целого квартала, и за все эти годы не имела претензий ни от одного клиента!
Во время похорон я оставил пальто в экипаже, вылез и под проливным дождем пошел за гробом. Все говорили — я простужусь насмерть, но я так и шагал до самой могилы, а потом выстоял до конца в том костюме, в котором конфирмовался, хоть промок до нитки. Мне казалось — это самое меньшее, что я могу сделать.
Джон Монтегю
КРИК (Перевод Н. Высоцкой)
Он наконец решительно встал — ив самом деле пора было идти спать. Отец уже побрел к себе, а мать готовила грелку, двигаясь по тесной кухоньке, как бесплотная тень. Он смотрел на ее седую голову, на перламутровые шарики четок, свисавшие из кармана фартука, на шлепанцы с кроличьей опушкой, и ему было стыдно, что из-за него мать в такой поздний час еще на ногах. Но теперь он приезжал домой так редко, что выбился из ритма жизни стариков и только старался доставить им побольше удовольствия. А они с таким наслаждением пили при нем из больших кружек какао, что ему оставалось только одно — рассказывать еще и еще. Говорил он главным образом о том, что для них было новым и неизвестным: о своих поездках по Европе, о работе в большой газете и об удивительно свободной жизни в Лондоне. Последнее очень задело отца — потомка многих поколений республиканцев.
— То есть как это жизнь там свободная?
— Видишь ли, отец, просто в твою жизнь никто не вмешивается. Чем ты занимаешься — твое личное дело, если только ты не нарушаешь порядка.
Но отец смотрел на него с недоумением, и он попробовал выразить свою мысль с помощью понятий, привычных для старика.
— Например, в «Набате» никому в голову не придет спрашивать у тебя, католик ты или протестант, вкладывая в это такой смысл, как здесь. Если кто — нибудь и спросит, так просто потому, что ему интересно, какую религию ты исповедуешь, и только.