Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой
Шрифт:
Утро было раннее, и в классе еще горел свет, разгоняя декабрьские сумерки. Мы все собрались тогда на первых партах, возле учительского столика, и хрустели молча. На каждую, густо заселенную парту приходилось по яблоку. Мы на этот раз объединились с Громовым и Шурой Денисенко, а Классной Даме выделили самое румяное.
— А где вы их храните? — спросила Лариса. — Неужели на балконе?
— На балконе. — Вика вгрызалась в яблоко и объясняла: — Знаете, берете на почте большой бумажный мешок или в магазине картонный ящик и от снега — клеенкой. И — забываете.
— «Джонатана», — поправила Эльвира.
— «Дружба народов», — назидательно повторила Вика, оглядывая совсем обглоданный огрызок, который должен был перейти к Громову. — «Дружба народов», девушка, сорт, который вы потребляете вот уже третий месяц, не догадываясь об этом.
— Догадываясь, догадываясь, — перебил ее Пельмень и надвинулся грудью: — Почем брала?
— То есть? — Вика прищурила на него глаза.
— А то и есть, что я вашу романтику базарную сколько наблюдаю, никак не пойму: ну, Денису, Грому — ладно, а тебе зачем врать?
— Она ведь хотела, мы все хотели…
Пельмень даже не оглянулся на Денисенко, а я рот раскрыла: значит, не одни мы с Викой играли в эти дед-морозовские игры?
— Тебе зачем? — не унимался Пельмень, как будто и в самом деле хотел понять что-то важное.
— Для аромата, — ответила Вика и скучно вышла из круга.
— Нет, все-таки нельзя так прямо! Нельзя быть таким прагматистом, Садко. Нет!
Наша Классная оглядывала нас, ища поддержки. Но и Марта Ильинична тоже, между прочим, не нашлась, когда Пельмень к ней адресовался с вопросом о романтике.
— В жизни должно быть очарование, — начала она бодро, но споткнулась и как-то застеснялась. Потом еще сказала: — Даже у Пушкина есть: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Правда, сохранил ли он это убеждение до конца своих дней? Вот в чем вопрос.
— Но, Марта Ильинична! Нам до конца еще столько расти! — возопила Шунечка. — У нас же вообще еще ничего не было, кроме золотого детства! Зачем его отнимать?
— У тебя отнимешь!
Ничего особенно смешного не было в словах Мишки Садко, но мы грохнули.
Нам просто необходима была разрядка. И мы любили друг друга и этим смехом заявляли всем вокруг о своей любви. И еще я думаю: детство наше в декабре прошлого года действительно продолжалось. А теперь что ж? Юность сразу вот так и настала? Или взрослыми мы стали из-за того, что Вика полюбила Поливанова, от нас ушел отец, и, кроме того, я потеряла верные шансы на медаль?
…Все это в который раз я старалась понять, сидя в автобусе. Автобус же, не торопясь, трусил в дальние страны, то есть в поселок, где жила моя бабушка.
— Женя, где ты? — крикнула я, входя на пустую и темную веранду бабушкиного дома. — Женя, ау!
— Здесь я, в беседке, стою на лестнице, ввинчиваю лампочку.
Из сказанного ясно, что Женей, Евгенией, меня назвали действительно отнюдь не в честь несчастной мифической Ифигении,
В беседке, как я и предполагала, бабушка стояла на самом верху стремянки, там, где уже держаться не за что, и наверняка боялась… Ну, не случись меня, она бы как-нибудь уж слезла. Но старые — как малыши. Появилась я, и уже нужна рука помощи.
Я протянула руку, вскочив на стол и оттуда на первую ветку ореха.
Тут я рассмотрела, что на стремянку бабушка влезла в красном платье до полу. Платье это было мне хорошо известно и надевалось не обязательно по торжественным случаям (их было мало), чаще для поднятия настроения.
— Будем чай пить? — спросила бабушка, когда мы вернулись на веранду. «И кого-нибудь ждать?» — спросила я саму себя.
«Кто-нибудь» мог быть мой отец, могла Марта Ильинична. «Кем-нибудь» могла оказаться и я собственной персоной, потому что бабушка и мне любила показывать, как надо держаться и какой она молодец.
— Скажи, — спросила я, как только мы уселись за круглый, большой стол на веранде. — Скажи мне, ты когда-нибудь тайком читала мои записки?
— Никогда не читала.
— А мама?
— А ты не находишь — об этом тактичнее спросить ее?
— Нахожу. Спрошу в свое время. А соответствует ли это высоким нравственным принципам?
— А что, собственно, случилось в доме? — несколько уклонилась бабушка.
— Вика мне доверила свои дневники. У нее в доме — обыск.
Тут бабушка вздрогнула и уставилась на меня.
— Обыск? — Бабушка смотрела на меня, вытаращив глаза, не в силах перевести дыхания. — Обыск?
— Ну да! Викина мама все вверх дном перерыла — ищет. И дневники в опасности.
Бабушка швырнула в меня тряпкой, которой только что вытирала клеенку, сказала слабым голосом:
— А если бы я заикой осталась?
— Так можно я у тебя перепрячу Викины секреты? Есть гарантия?
— Гарантия есть. Но я думаю, ты зря не доверяешь: нужны твоей маме Викины тайны! Да и какие там они могут быть?
— Моей маме нужны мои секреты. Но ты, я считаю, не полезешь?
— Правильно считаешь, Женя. Правильно. А где они сейчас, эти ваши секреты? Куда ты их спрятала?
Ох, куда только я не перепрятывала Викину боевую планшетку, в которой, тесно прижавшись друг к другу, лежало две общих толстенных тетради, завернутых в целлофан. Я давно заметила: даже письмо в одну страничку спрятать не просто и при том, что имеешь собственную комнату. Только подойдешь к «стенке», только возьмешь книгу, как начинает казаться: а завтра, после тяжелого рабочего дня, эту же книгу захочется перечитать маме или отцу.