Современная венгерская проза
Шрифт:
В центре площадь. Посередине непременный монумент, с клумбой, со скамейками (максимум три скамейки). Дальше по кругу — церковь, аптека, мясная лавка (почти всегда закрытая), кооперативный магазин, районный Дом культуры (он же кинотеатр и одновременно театральный зал, стулья там поставлены так тесно, что зрители в пальто, даже балансируя на одной половине зада, все равно теснят друг друга), районная сберкасса, районное то-то, районное се-то, и районное что-то. Все это как на ладони, хоть сейчас на фотопленку, равно как и развалины исторического памятника, построенного в
Ветер усилился, с каждой минутой становилось все холоднее и холоднее, и, когда мы вошли в ворота лесопильни, в воздухе уже кружились снежинки и в наши влажные лица откуда-то сверху, из-под визжащих пилорам летели опилки. Скажу без преувеличения: на всем обширном пространстве лесопильни слой опилок доходил как минимум до щиколотки, а там, где между груд досок и бревен двигались тракторы, машины и повозки, уже невозможно было определить, на какую глубину опилки втоптаны в глинистую грязь.
К нам подошел маленький человечек в фуфайке и берете, со складным метром в руках.
— Чего вы хотите?
— Опилок.
Мы попросили лопату и стали разворачивать наши мешки, — обычно я держала мешок, а Дюла насыпал, — начать можно было практически где угодно.
— Нам бы лопату, будьте добры, — повторила я.
Человечек в фуфайке все это время присматривался к нам и наконец промолвил:
— Лопату я дать могу. Но опилок нет!
Дюла отер с лица смешанные со снегом опилки и, глядя на меня, засмеялся.
— Нет, — сказал он и обвел широким жестом территорию лесопильни. — Нет опилок. Да здесь в них задохнуться можно.
— Вы, наверное, шутите, — сказала я и по-дурацки улыбнулась фуфайке.
— Нет, не шучу, — ответила фуфайка даже с некоторым сочувствием. — Для вас — нету.
— Почему? Кто же мы такие?
— Этого я не знаю. Но что не из госхоза, это точно. Госхозные не таскают мешки под мышкой. Они приезжают на машине, на тракторе, на чем угодно.
— Ты слышишь, Магдика, мы не госхозные?!
— Слышу.
Мы рассмеялись и бросили мешки на опилки. Человечек в фуфайке с сомнением смотрел на нас.
— А разве вы оттуда? — спросил он.
— Нет, нет. Мы не оттуда.
Человечек в фуфайке поднял свой метр.
— То-то и оно. Я никогда не ошибаюсь. И нечего смеяться. Я не собираюсь наживать себе неприятности.
— Ну, здесь у вас это очень возможно, — сказал Дюла.
— Опилки оприходованы. Разрешено давать только под цыплят.
— А вы представьте себе, что мы разводим цыплят, — сказала я.
Теперь засмеялась фуфайка.
— Речь идет только о государственных цыплятах. Но и это тоже оформляется: бумага, печать, накладные и прочее.
На нас уже смотрел весь двор, одна пилорама остановилась, и тонкий, черноусый человек в бараньей шапке и сапогах двинулся к нам, но вышедшая из конторы женщина — в овчинном тулупе, со строгим пучком
— Вы откуда, товарищи?
— Рекомендательного письма от министра у нас нет, — сказал Дюла. — Мы хотим купить несколько мешков опилок, только и всего. Наберем, отмерим, расплатимся.
Женщина повернулась к фуфайке:
— Вы что, не объяснили им, товарищ Драбек?
Товарищ Драбек кивнул: как же, он все объяснил, — после чего женщина снова посмотрела на нас: в чем же тогда дело? Что нам непонятно? Затем громко сказала:
— Кроме того, посторонним запрещено находиться на территории лесопильни!
На опилках нас топталось уже пятеро — человек с пилорамы тем временем тоже подошел к нам.
— Еще уворуют пилораму, вот тогда мы попляшем, — улыбаясь, сказал он. Женщина, явно теряя терпение, взглянула на него, но промолчала.
— Товарищ Драбек нам все объяснил, — сказал Дюла. — Но разрешите все же спросить вас, товарищ, как это так можно оприходовать опилки?
— Опилкам ведется строгий учет, — коротко сказала женщина и одернула на себе тулуп.
— Учет или не учет, — сказал Дюла, — мы черт те знает откуда перлись за ними, и бог весть когда снова пойдет тягач.
— Опилкам ведется строгий учет! — повторила женщина. Она открыла голубую папку, с победоносным видом вынула многостраничный, густо отпечатанный под копирку циркуляр и с ходу стала вычитывать из него отрывки, хотя совершенно очевидно было, что бумага ей без надобности — она лишь раз-два заглянула в нее, — шпарила почти наизусть.
Мы постепенно погружались в опилки и слушали сухие, с привкусом опилок фразы циркуляра.
«По указанию от ЦЦЛ IV/196… (Ц7ц КЗ) вышеозначенный циркуляр… доводим до сведения… относительно ожидаемости результатов наших соглашений с Подотделом подстилки для цыплят Отдела домашней птицы Управления Государственными Хозяйствами, предусмотренных на первый квартал будущего года… УГХОП и до сего дня стремится содействовать… чего и Объединение фабрик по производству подушек добивается также, исходя из того, что на подушке, набитой более чистым пером, повышается качество сна, что с точки зрения народного хозяйства и производительности труда… в свете которого отныне призывает Управление лесопилен… дабы содействовать… в целях увеличения доли опилок, приходящейся на одну птицеединицу…»
И так далее.
«Если бы мы сейчас у нее на глазах стали бы погружаться в опилки, словно Ингер в сказке Андерсена, — подумала я про себя, — эта женщина и тогда не остановилась бы. Ни за что!»
Но она все же остановилась.
Положила циркуляр обратно в пластиковую папку, захлопнула ее, как поп Библию после проповеди, и, довольная собой, сказала:
— Я полагаю, комментарии излишни.
— Да, комментарии излишни! — отозвалась я. — Мне особенно понравилось про ожидаемость и птицеединицу. Впрочем, сперва мне послышалась не птицеединица, а печеединица. А какова же после всего этого наша ожидаемость относительно опилок?