Современная венгерская проза

Сабо Магда

Он шагнул к кромке воды, так что носки его сапог чуть-чуть ушли в воду.

— Дюла, подержите меня за ремень!

Дюла подступил к нему и ухватился сзади за его широкий блестящий ремень.

Лакош засучил правый рукав пальто и рубашки, наклонился вперед немного, еще немного, и вдруг сунул сачок в воду, так что его рука по локоть оказалась в воде, но вот уже он откачнулся назад, по воде расплылся круг, и Лакош вытащил сачок, полный кишащим, вибрирующим серебром.

— Хватит? Думаю, до весны хватит. Пересчитаешь их, Магдика?

Это было сказано в шутку, но я и вправду пересчитала рыбок. Один раз черпнув сачком, Лакош добыл для нашего садка триста восемьдесят два живца.

С тех пор весной, поздней осенью и зимой нам удавалось ловить и больших щук. Разумеется, сказать «нам» будет опять преувеличением. Я поймала только две, причем одну из них окончательно вытащил на берег

Дюла. О том, чтобы я вынимала крючок из щучьей пасти, а тем более вырывала его из горла или желудка, не могло быть и речи. Напрасно толковали мне Дюла и дядюшка Фери, что пасть у щуки сплошь из костей и рыба почти не чувствует боли, мне всегда было немного не по себе, как будто это меня рвал, меня раздирал крючок. Не могла я смотреть и на то, как под кожу маленьким рыбкам загоняют стальные поводки, и, когда поплавок начинал ходить мелкими дрожащими кругами, мне представлялось, как бедная малявка, словно насаженная на вертел, с тяжеленным тройным крючком на спине и обремененная, точно кандалами, свинцовым грузилом, отчаянно трепыхаясь, описывает круги на страшной глубине, вынужденная ждать, когда над нею сомкнется частокол отогнутых назад, острых, как иглы, зубов. Ее боковая линия заранее предупреждает об опасности — мы наверху еще ни о чем не подозреваем, и она тоже увидит это позднее, — сейчас ей следовало бы метнуться к поверхности и юркнуть в спасительное убежище из прибрежных корней, или опуститься глубоко-глубоко и зарыться в ил, или… но выбора нет: в кандалах, с тяжелым тройным крючком на спине она лишь продолжает описывать маленькие круги, либо, цепенея от страха, неподвижно повисает на поводке.

У рыб нет век, они не могут зажмуриться и вынуждены глядеть и видеть все до последнего мгновенья.

— Щука, — говорил Лакош, — не раз останавливается перед рыбкой и выжидает. Иногда с минуту. Ее взяло подозрение. Странно, что малявка не хочет и даже не пытается спастись. Щука присматривается к ней. Если не слишком голодна, если стара или хитра и порвала в своей жизни не одну леску, а то и носит в своей пасти крючок, пока его не разъест спасительной ржавчиной, — тогда она попросту уплывает. Если же щука решается напасть, она обычно хватает рыбку поперек живота, но и тогда выжидает некоторое время, прежде чем проглотить. Если свинцовое грузило чересчур тяжелое или что-либо еще не так, щука моментально отпускает наживку. Новичок, вроде вас, подсекает обычно в то время, как щука еще раздумывает, глотать или не глотать, и в большинстве случаев вытаскивает пустой крючок.

— У нас уходит слишком много времени на рыбалку, — сказала я. — Мы работаем по ночам. Я уже несколько недель ничего не читала. Дюла, как проснется утром, первым делом определяет, откуда ветер. «Сегодня ветер с востока, рыба клюет хорошо!» Наша совместная жизнь вот-вот даст трещину.

Мы с Лакошем стояли на мосту над шлюзными воротами. Дюла ниже, у омута, в тени большой плакучей ивы, удил сразу на две удочки. В тени он стоял не потому, что припекало, а затем, чтобы самому не отбрасывать на воду тень. Потому что тень отпугивает рыбу. Если бы я была рядом с ним и ненароком заговорила, он тотчас бы приложил палец к губам. Тс-с-с! Потому что звуки тоже отпугивают рыбу. Расхаживать взад и вперед тоже не дозволялось. Потому что вибрация почвы передается воде и рыба своей боковой линией явственно чувствует это и так далее.

— Вы говорите, ваша жизнь даст трещину?

— Да, — решительно ответила я. — Я не оговорилась. Еще не дала, но вот-вот даст. Знаете, дядя Фери, собственно говоря, дело не в самой рыбалке. Как бы вам это объяснить. Слишком уж много аксессуаров. Присланы новые удилища. Переписка ведется исключительно об ультрадамиловой леске в ноль целых две десятых сантиметра толщиной. О деле, вся суть которого — полуторасантиметровая блесна. Слишком уж много подготовки. Устройство. Переустройство. Научная методичность. А между тем…

Я вдруг осеклась. Что это? Я потеряла уверенность в себе, устыдилась? Я хотела сказать, что у нас в лаборатории пивные бутылки. И что на прошлой неделе исчезли три банки с ряской. Вообще-то идеей заняться ряской мы косвенно обязаны нашим блужданиям в поисках рыбных мест. Но ведь я же прекрасно знаю, чувствую, что Дюла стремится хоть как-то избавиться от давящего гнета полосы неудач. Ультрадамиловой леской, так ультрадамиловой леской, лакируя удилища, так лакируя удилища. Что он пока уходит от вопроса: что же дальше? Как будто я не знала общеизвестную истину: горше всего потерпеть крах тогда, когда уже обозначился успех. А успех еще никогда не обозначался столь реально. Наша ряска была уже с ноготь средней величины. Мы экспериментировали с ряской кистевидной. Дюла обнаружил ее в стоячей воде одной отдаленной

заводи. Он подчерпнул несколько растеньиц и углубленно рассматривал их, зажав удилище под мышкой. «Видишь, это то, что нужно, — сказал он, — ах, какой же я идиот, что не подумал о ней раньше. Мне пришло в голову, что вообще-то ряска для нас идеальное растение, ведь можно обойтись без подпочвенного орошения, она не укореняется в земле. Но я тут же отбросил эту мысль. Мне вспомнилось, что у нее всего лишь один корешок. И у ряски тройчатки, и у ряски маленькой, и у ряски горбатой. С ними работать нет смысла. Один корешок не в состоянии усиленно всасывать питательные вещества. А эта — эта напрочь выпала у меня из головы». — Он взял щепотку растеньиц и показал мне. — «Посчитай, сколько тут корешков». — «Пять». — «А тут?» — «Шесть». — «Ну, а тут?» — «Семь». — «Для нас это уже целый лес корней!» Мы забыли про рыбную ловлю и с доброй пригоршней кистевидной ряски в бачке для наживных рыбок вернулись домой, где сразу приступили к опыту с двадцатью банками питательного вещества различной концентрации; в пяти банках развели 2,4 «ДП», в десяти — «MX», а в остальных пяти «Кормекс». Все это средства гормонального действия для уничтожения сорняков. Разумеется, мы не намеревались истреблять ряску. И, естественно, не она сама по себе была для нас главное. Для нас ряска была простейшим подопытным растением, она быстро росла, быстро размножалась — словом, мы нашли в ней аналог белой мыши в мире растений.

Хотя, кто знает, возможно, довольно скоро ряска станет важным подопытным растением наряду с прочими пресловутыми водорослями. Особенно в том случае, если нам или другим исследователям не удастся претворить в жизнь свои мечты, которые ныне, возможно, покажутся прямо-таки фантастическими. Да, когда терпят неудачу, тогда хватаются за водоросли и ряску. В этих растениях высоко содержание белка, достаточно углеводов и витаминов, их можно приправлять чем угодно, на них можно прожить, это бесспорно, ведь живут же цыплята на птицефабриках — какое ужасное, бесчеловечное слово «птицефабрика» — на пище рвотного цвета. Более того, они настолько свыкаются с этой пищей, что некоторое время спустя уже не едят ничего другого. К тому же растут они лучше и быстрее, чем цыплята «на свободе». Не сбавляют в весе, так как мало двигаются, на каждого цыпленка отведено сорок квадратных сантиметров. (Повсюду в мире уже проектируются телячьи и свинофабрики. Их суть — маленькая тесная клетка, почти полная неподвижность, ну и, разумеется, питание, — теленок, например, получает уже не обрат, а искусственное молоко.) Но я бы не хотела жить на человекофабрике, на водорослях и на ряске. Дюла тоже. И если у нас будет ребенок, я бы не хотела, чтобы он в приуготованном для него будущем настолько «свыкся» с водорослями и ряской, что с отвращением отвернулся бы от каким-то чудом к нему попавшего пюре из каштанов со сбитыми сливками.

Вот цифра: в начале двадцатого столетия население Земли оценивали в полтора миллиарда человек. А вот другая цифра: по самым осторожным подсчетам под коней нашего столетия население Китая достигнет миллиарда человек.

Не так давно было раз, Дюла отшвырнул от себя газету. «Вот слабоумный!» — «Ты чего злишься?» — спросила я. — «А вот послушай!» — Он поднял газету и прочел: «Здесь, где еще в прошлом году ветерок шелестел стеблями кукурузы, ныне сплошь окна, сплошь никель, сплошь электрические огни, кафе-эспрессо, манящие сельских жителей, сплошь кружевные занавески, которые весело подмигивают своими глазами…» — «Словом, сплошная благодать! — сказала я. — Но в общем это до того грандиозно, что тут уж не до смеха».

Такого рода охота за цитатами была одним из наших любимых развлечений. Особенно богатый материал поставляли западные иллюстрированные журналы. (Во избежание недоразумений решительно заявляю: прежде всего потому, что они гораздо толще наших.) Какие там были рекламы! Хотя и чрезвычайно роскошные, по тупости они едва ли не превосходили наши вроде «Обувь из магазина «Обувь». Помню, например, объявление на целую страницу в «Бунте». Фирма «Пфанни» так рекламировала консервированный картофельный суп.

ЗНАМЕНИТЫЕ ЛЮДИ ЛЮБЯТ

КАРТОФЕЛЬНЫЙ СУП!

Это стояло аршинными буквами шапкой вверху страницы. Ниже фотографии пяти знаменитых людей. В их числе Вильгельм II, Бисмарк и Гете.

Текст под изображением Бисмарка:

Политика была его жизнью,

а еда его страстью.

Он любил добро и много добрых вещей.

Среди прочего картофельный суп!