Современная венгерская проза

Сабо Магда

— Это что, хохма, да? Ничего себе хохма.

— Вся штука в том, как вы выглядите, — сказал Лакош. — Вот увидит вас щука и бросится наутек, куда глаза глядят. Так нельзя.

Дюла с презрением оглядел удилище-орешину, невзрачную пробку, свинцовое грузило — не шариком, а попросту отрезанное от куска свинца.

— Прямо вот так? Разве так можно? С этаким страшилищем?

— А вот посмотрим! — сказал Лакош.

— Посмотрим! — сказал Дюла.

— Одолжите мне одну-две рыбки.

Лакош подступил к Дюле, взял у него из рук бачок с живцами. Дюла не противился, он был в такой ярости, что не мог слова вымолвить,

и глядел на меня, как будто говорил: «Ну, а с тобой я еще расквитаюсь».

Мы последовали за Лакошем вниз, к омуту. К иве.

— Становлюсь на то же самое место, где стояли вы. Крючок тоже забрасываю туда же.

— Идет, — сказал Дюла.

Лакош отмотал полтора метра лески и забросил удочку. Течение было такое сильное, а волнение так велико, что, несмотря на тяжелое свинцовое грузило, поплавок приходилось придерживать, иначе вода тотчас унесла бы его. Пробка-поплавок, накренившись, стояла в воде, леса была туго натянута.

— В книгах по рыболовству так не полагается, — проворчал Дюла.

Спустя минуту ли, пять ли, никак не больше, пробку потянуло в водоворот, так что удилище изогнулось.

— Крючок зацепился за корень, — успел только сказать Дюла; всколыхнув поверхность воды, Лакош выбросил на берег щуку — извивающуюся здоровенную рыбину. Такой большой щуки мы не только никогда не вылавливали, но даже видом не видывали.

Лакош подошел к ней, чтобы достать из пасти крючок.

Дюла порылся в своей рыбацкой сумке, и в руках у него сверкнул, звякнул какой-то никелированный инструмент.

— Вот чем распялить ей пасть, — сказал он.

Лакош только рукой махнул, схватил щуку за голову и глубоко запустил ей в жабры большой и указательный пальцы. Рыба, дернувшись, разинула пасть, и Лакош, засунув в пасть другую руку, высвободил крючок. На нем еще болталась наживка, разумеется, уже безжизненная, перекушенная пополам, искромсанная острыми, как иглы, зубами.

— Ничего, сойдет, — сказал Лакош, наживил крючок той же рыбкой — только теперь я заметила, что он пользуется не тройным крючком, а обыкновенным большим одинарным — и снова забросил наживку.

За четверть часа были пойманы три щуки.

Лакош по очереди брал их и, ударяя о ствол дерева, ломал им хребты, после чего опустил всех трех в сачок Дюлы и стал наматывать леску на свое удилище-орешину.

— Вот так, — сказал он. — Такие пироги. Жизнь коротка. И не только щучья.

Мы поднялись на мост. Дюла, не говоря ни слова, следовал за нами. Мы опустили шлюзный щит. Дюла молча глядел на воду.

Как я жалела его, как ликовала! Вот тебе типичное состояние амбивалентности, подумала я и тут же показала язык самой себе: «Умничающая обезьяна!»

Мы попрощались с Лакошем, взяв с него обещание, что он заглянет к нам вечером отведать жареной рыбы, раз уж он всучил нам весь улов. Мы вошли к себе, выпотрошили рыбу, промыли, нарезали кусками, посолили. Получилось две большие миски. Время было чуть за полдень.

— Заверну часть рыбы Лакошу, — сказала я. — Нам за неделю столько не съесть.

— Ну разумеется, — сказал Дюла, не слушая, что я говорю. Затем через мгновенье:

— Магди.

— Да.

— Не взяться ли нам за дело? — Он кивнул в сторону двери в лабораторию.

— За эту дрянную ряску? — Я стала на четвереньки, растопырила пальцы и произнесла, понизив голос: — Ква-ква-ква, ква-ква-ква!

Дюла

тоже встал на четвереньки.

— За нее, — сказал он, — за эту дрянную ряску.

Мы запрыгали друг к другу.

Сблизившись, мы потерлись нос об нос и уставились друг на друга — кто кого переглядит. (Эту игру в лягушки мы выдумали после того, как узнали про глумление над нами в корчме. На все существует какое-нибудь противоядие.)

— А не лучше ли пойти ловить рыбу?

— Я готов был убить вас обоих, — сказал Дюла. — Особенно тебя.

— Почему же ты меня не убил?

Нос трется о нос.

— Потому что ты мне нужна.

— Ага! Вот ты какой эгоист.

— Ну-ну. А ты негодница. Хитрая маленькая негодница.

Мы вскочили на ноги, вбежали в лабораторию и принялись за дело. Точнее говоря, в тот день мы только наводили порядок, но это одно и то же, даже, пожалуй, чуточку больше — в такое время, время подготовки, все кажется возможным.

Если существует «вечная» истина — ибо общеизвестно, что у всякого возраста есть своя «вечная» истина, и некоторые люди вдребезги разбивают из-за нее друг друга, подобно двум сталкивающимся поездам, — так вот, если «вечная» истина все же существует, то никто не выразил это прекраснее и проще Аттилы Йожефа.

Как куча наколотых дров, все свалено в груду на свете, давит, скрепляет и жмет и то, и другое, и третье…

Нет, мы были не вправе ждать, чтобы деревня одобрила наши опыты с ряской, ведь даже специалисты в одной с нами области, как правило, лишь отмахивались да и продолжают отмахиваться от нас, но все же сочувствие было нам необходимо. Ничто другое не было нам так необходимо, как сочувствие. Я уже упоминала, что мы убили уйму времени и сил на анализы почв, и уже на второй год не замедлили сказаться осязаемые результаты перегруппировки выращиваемых культурных растений и внесения в почву известкового ила. Я отлично помню, что в том году стоимость трудодня повысилась ровно на семь форинтов. Это не много, разумеется, не много, но, принимая во внимание местные условия, и это можно счесть серьезным достижением. Вместе с председателем мы полагали, что это все же должно кое-что значить и для тех, кто верит только в то, что видит, для кого существует только то, что можно пощупать руками, кто даже в снах своих не знает, что

Лишь у того, чего нет, есть корень, лишь то цветок, что будет, что есть, то рассыпается в прах.

Но нам не везло. По сравнению с прошлым годом погода была благоприятнее, и деревня решила: «Погода лучше, вот и урожай лучше!»

Некоторое признание нам принесла возникшая у нас между прочим, я бы даже сказала случайно, идея.

В нашей деревне, да и в окрестных деревнях тоже, у коров очень часты были выкидыши. Бруцеллез. Об изоляции приусадебных коров, которые пасутся на общественном пастбище, не могло быть и речи, прививки тоже не применялись. И вот Дюла как-то раз сказал председателю, что следовало бы попытаться повысить содержание меди в траве на пастбище, потому что если содержание меди понижено, коровы особенно восприимчивы к бруцеллезу.