Современная венгерская проза

Сабо Магда

— Заткни свою грязную пасть и против Маргитки меня не настраивай, ничем ты не лучше ее, точно так же со мной поступила, и с этого дня больше чтобы про нее не заикалась, права не имеешь, Маргит — мать моих детей, а ты помалкивай, в мужской разговор со своими замечаниями не лезь, покуда не спросили.

С сатанинским хохотом Йолан объявила, что он еще пожалеет, и, передернув независимо плечами, умолкла, примирясь с поражением (временным, в этом она не сомневалась).

Хайдик извлек из холодильника последнюю пару бутылок и спросил, есть ли еще пиво, Йолан с ненавистью отрезала: «Нет». Длинной лапищей Хайдик дотянулся с табуретки до шкафа, открыл дверцу, там на второй полке снизу ровными рядами выстроились полные бутылки, счетом восемь. Йолан, не отводя глаз, упрямо глядела на них.

— Поставишь в холодильник, — устремил на нее Хайдик укоризненный взор. — Две в морозилку положи.

Йолан почла за лучшее покамест не перечить.

Справедливости ради следует сказать, что и у шофера настроение было так себе. Омрачавшая его тоска никак не желала рассеиваться, к тому же зашевелилась смутная догадка, что поступает он довольно глупо, но ничего поделать не мог, зная: все это не случайно, а закономерно, так было и раньше — и нет оснований думать, что не будет впредь. Бальзам на его свежую рану могло пролить лишь чье-нибудь человеческое участие, и он нашел его в лице приятного, внимательного, обходительного молодого человека, который его понял, — понял, что кулаки он не пускает в ход не потому, что такой уж добряк (или тюря, размазня, тюфяк, сказала бы Йолан), а потому что силач и знает: вдарит и — амба, а значит, еще подумает, прежде чем ударить, вообще зря не машет кулаками;

будучи СИЛЬНЫМ, уверен, что вынесет УДАРЫ СУДЬБЫ (это один Вукович заметил, поблагодарив даже, что он его не пришиб, не то что другие, пользовались только его добротой, злоупотребляли миролюбием, как Йолан, а до нее Маргит). Но, с другой стороны, и Йолан как-то надо пронять, проучить, хотя бы серьезным мужским разговором с этим парнем, которого она подцепила, демонстративно ее при этом не замечая, а толкуя про Маргит, — тактика, оправдавшая себя, как шоферу показала описанная выше вспышка Йолан. Показала, но не удовлетворила; все портила упомянутая догадка, что женин любовник (или почти любовник, если верить ему) — не самый подходящий собеседник, чтобы перед ним душу изливать. Но как быть, если эта гордячка надутая соломинки ему не протянет, малейшего вида не подаст, что не права, виновата; в такой ситуации не было выбора, только рассказать про Маргит, давая тонкими намеками понять жене, что и она не лучше, так же с ним поступает. Хайдик знал, чем ее допечь (и допек, как мы видели), — Йолан терпеть не могла, на дух не принимала Маргит, и не было для нее ничего оскорбительней, нежели с Маргит ее сравнивать, но хоть усвоит, что не такой он болван, если сносит свой позор с достоинством; что понимает всю тяжесть ее проступка, но до крайности и его опасно доводить, чаша может переполниться; хороша она будет, Йолан, не лучше Маргит, брошенной им (а не наоборот, как утверждают некоторые): уж как ревела тогда, истеричничала, на шею кидалась, грозилась покончить с собой, каких ни сулила благ, лишь бы не покидал, но поздно, всему есть свой предел, Янош Хайдик редко себе позволит слово молвить, но если уж скажет, всё.

Сдача вторая,

а именно: Поучительный казус с Маргит и Хайдиком

— Да, ревела, на шее висла, — веско повторил Хайдик. Так ведь и были на то все основания, где второго такого дурака сыщешь, который себя не щадит, возит-надрывается (хорошо еще, хватало сил), на себя буквально филлера не истратил, хотя, прямо сказать, он лучше знал счет деньгам, но Маргит и деньгами распоряжалась, расплакалась как-то, что не доверяет, он и пожалел ее, уступил, да потом так уж заведено: В КАЖДОЙ ПОРЯДОЧНОЙ СЕМЬЕ министр финансов — жена; ну она и выдавала ему десять форинтов в день на пиво, сигареты, и то запилила совсем, что в месяц это триста. Тут Вукович вмешался, уже не с похвалой Хайдику, скорее с добрым советом (и в этой новой роли неприметно перейдя на увещательный, даже наставительный тон, в котором позже послышались и фамильярные нотки; Йолан их уловила, хотя не утратила к нему симпатии, напротив, — она второй год напролет слово в слово долбила то же своему недопехе-мужу). Итак, вмешался Вукович: вот где Хайдик и прошляпил с самого начала, деньгами тот распоряжается, кто их заработал, это лишь справедливо, а так у нее глаза и зубы разгорелись, нельзя добротой, уступчивостью баловать, — и Хайдик на этот раз только потому не согласился, что сама Йолан поддакнула больно уж поспешно.

— Тебя не спрашивают, — огрызнулся он и продолжал рассказ, обращаясь по-прежнему к одному Вуковичу.

У них так же было в семье: отец все домой приносил и отдавал матери, и у сестренки тоже, у всех («только не у нас, — опять попробовала Йолан его сбить, — тебе после алиментов даже на карманные расходы не остается»), словом, хотелось ему, чтобы Маргит ПОЛНОПРАВНОЙ хозяйкой чувствовала себя, ни в чем не знала недостатка, даже отдаленно не догадываясь, чем ему обязана, она ведь и не то, что хорошенькая была, просто славная (тогда еще) и молодая; мойщица с той же станции техобслуживания, где он работал; но оттуда сразу, как сошлись, ее пришлось взять и устроить на склад, кореш один, мастер, помог, а когда оказалось, что она и там не тянет (хотя тупой ее не назовешь, нет, свою выгоду очень даже понимала), короче, когда на складе все сикось-накось пошло — неинтересно ей было, не старалась (или не хотела) разницу усечь между креплением и сцеплением, про тормозной барабан или там колпак думала, что настоящий барабан или просто колпак, вроде вон поварского, генератор с радиатором путала, манометр со спидометром, бензонасос с маслопроводом, болт с гайкой, божий дар с яичницей, ну ладно, осталась на время дома, ждала ребенка, и больше уже не работала, покуда мы вместе жили, потому что, пока за первого шло пособие, и второй родился. А он уже в двадцать пять лет овладел тремя профессиями: профессионала-водителя, автомеханика и курсы сварщиков окончил; слесарил тоже, кузов мог сам отремонтировать — и в строительном деле петрил, это сразу, как начали строиться, выяснилось; квартиры, само собой, не было, к своим не пойдешь, сестренка как раз замуж вышла, у них поселилась с зятем и детьми, там и так-то было тесно, а у тестя домик в Будафоке [45] ; ну, пристроил попервоначалу комнату, потом кухню с ванной, терраску, все, считай, сам, тесть обещался, обещался подсобить, а начали, только увильнуть норовил; нет, он не давал Маргит почувствовать, что она перед ним… что мог бы и получше выбрать (довольно того, что уж мать постаралась ему дать это почувствовать), Маргит сама вечно себя грызла, какая она негодящая, еле-еле восемь классов закончила, никакой приличной специальности, из-за склада тоже переживала (хотя Хайдик и не сказал ей про переучет после ее ухода: все карточки пришлось перебирать, выбрасывать, полный бардак, он сам взялся в нерабочее время, на общественных началах заполнять новые, неловко было за жену, особенно перед мастером, корпел дотемна целыми вечерами). Она и тем еще терзалась (и Хайдика терзала), какая она уродина, груди маленькие (Хайдик и правда полногрудых любил, но не тем же семья держится!), и еще что волосы у нее никудышные, тонкие и какие-то пепельные, взяла и покрасила в рыжий цвет (единственный, которого Хайдик не выносил); отговорить было совершенно невозможно. Думается ему, объяснял шофер, беда в том, что Маргит когда-то — наверно, еще в школе — потеряла уверенность в себе, и он всячески старался вернуть ей эту уверенность; она и вернулась после рождения детей.

45

Будафок — пригород Будапешта.

— От этого вернулась уверенность? — удивился Вукович.

— Роды — все-таки большое дело, достижение, — отважился высказать Хайдик свое мнение, но Вукович возразил, что рожать все умеют.

— Попробуй-ка, милок, — из духа противоречия ввязалась Йолан, невольно встав тем самым на сторону Маргит.

Вукович, снисходительно приняв к сведению и эти «вытребеньки», поправился: ну, то есть, если женщина здорова, все у нее в порядке, какое уж особенное достижение — ребенка на свет произвести.

— То и дело, что не здорова, — сказал Хайдик.

— Какая же у нее болезнь?

— Нервная, нервами страдала, невроз у нее, врач сказал, она даже в больнице наблюдалась, — принялся Хайдик объяснять, но Йолан с Вуковичем дружно расхохотались.

Тщетно Хайдик, обескураженно мигая, пытался растолковать, что бывают и нервные болезни; чем дальше, тем очевидней становилось: его не так понимают.

Сказать по правде, он сам не мог понять, почему его слова приобретали какой-то иной, непредвиденный смысл, но факт остается фактом: Хайдик утверждал, что щадил слабые нервы Маргит по доброте душевной, из любви и человеческого участия, чтобы поддержать в ней уверенность в себе; протестуя против обидного предположения, будто поступал обдуманно, в своих же интересах, из чистого эгоизма (в чем, в общем-то, и нет ничего предосудительного: жить с заедающей себя и всех неврастеничкой — сущий ад); а получалось наоборот, — из уст его помимо воли лились, как он с сокрушением убеждался, одни бесконечные жалобы. Например, как они с Маргит побывали однажды в его бывшем спортклубе, «HFSC», где он в более счастливые времена занимался тяжелой атлетикой и был надеждой секции (занял на общевенгерских состязаниях первое место среди

юниоров, медаль посейчас у него), и представил там жену старым товарищам, своим прежним дружкам, известным уже футболистам, играющим в сборной Венгрии, европейским, даже олимпийским чемпионам. И Маргит именно из-за неуверенности в себе, болезненной мнительности показалось, будто с ней недостаточно считаются, даже пересмеиваются у нее за спиной, хотя это было совершенно не так: дружки-то были его дружками, с ним знались, с ним и разговаривали, а с Маргит — несколько обычных любезных слов с обычной вежливой улыбкой; но уж она, черт возьми, постаралась потом привлечь к себе внимание, чтобы не мужем, а ею занимались, — да перестаралась, так себя повела, что ее и точно запрезирали, смеяться стали, под конец просто еле выносили, наперебой жалея его, Хайдика, прямо сквозь землю провалиться, а спросишь ее по дороге домой, в чем дело, надуется и молчит, слова не вытянешь; до того дошел (а уж у него-то нервы как веревки), чуть не на колени посреди улицы перед ней становился, моля хоть на него-то не сердиться, чем он-то виноват; да, а с чего началось (кстати сказать): Маргит вообще не хотела идти в клуб, никто, мол, ее там не знает, да и неважно выгляжу, нечего надеть, ни одной приличной тряпки, так что ее задолго пришлось упрашивать, неудобно же перед дружками, скажут, женился, а жену чего не привел. Наконец взяла и купила за тысячу двести форинтов пуловер какой-то немыслимой серо-буро-малиновой масти, чистая шерсть (и он ей ни слова, хотя за такие деньги три сотни кирпичей или цемента мешков двадцать можно было достать), — и в последнюю минуту все-таки соизволила его проводить.

С Маргит разве можно было куда-нибудь пойти, и к себе корешей звать Хайдик скоро закаялся: и крестины, и новоселье (позже, когда комната была готова), и день его рожденья — все кончалось скандалом. У Маргит развилась настоящая мания преследования: вбила себе в голову, будто все ее сторонятся, не уважают, уродиной считают, все враги — и дружки его, даже товарищ Гербар, его бывший командир роты, который их однажды навестил, все думают, вот как неудачно женился Хайдик, и настраивают его против нее. Все это она доказывала с железной логикой, выводя из признаков явных и безошибочных (которых он странным образом не замечал); неудивительно, что его прямо-таки обрадовало, когда у Маргит объявился ухажор, и не кто-нибудь, а владелец колбасной г-н Борош, человек семейный, лет тридцати пяти — сорока, но довольно видный собой, горчичного цвета «вартбург» у него. От этих ухаживаний Маргит словно оттаяла, помягчела, подобрела, перестала во всех видеть врагов, похорошела даже — и в постели сделалась совсем другая, будто по второму разу влюбилась, ну, он и радовался, не догадываясь, что это все через колбасника; его Хайдик всерьез не принял, просто думал, почему же на его жену глаз не положить, баба хоть куда, такому вот толстошеему вполне может приглянуться, а потом вдруг застал их под вечер в парке, целовались там (а малыш дома орал, брошенный в манежике, ему годик тогда, наверно, исполнился), но, как всегда, упустил момент, не врезал гаду, да и как врежешь, если он деру дал, а Маргит заревела, стала клясться, что не изменяла, не ложилась с этим жеребцом и не целовалась, это первый раз, он и поверил, не ходить же за ней хвостом, хотелось верить, чтобы совсем ее не возненавидеть. А она, почувствовав себя на коне, сразу в амбицию: сам всему виной, забросил ее, внимания не уделяет (а какое там, к богу в рай, внимание, крути баранку от зари до зари, и сверхурочно, и левые ездки берешь, любую халтуру, а в оставшееся время стены класть, да по хозяйству — тесть хворал — вся натуга ему, дров наколоть, истопить, вскопать, опрыскать). И еще ее задевало, что не ревнует, хотя она твердит месяцами: колбасник клеится к ней, а потом — хлоп, выложила: все это затеяла нарочно, чтобы Хайдик приревновал, думала, разлюбил. На какое-то время мир был восстановлен, — оба пообещались друг другу: Хайдик, что будет теперь уделять ей внимание, Маргит, что больше такого не повторится.

Обещанья обещаньями, но вкалывал Хайдик по-прежнему, кому-то надо было зарабатывать, и Маргит опять стала нервной, истеричной, подозрительной, ходила распустехой, повадилась курить, даже выпивать. Именно тогда взяла она манеру таскаться с ребенком по соседкам, таким же не работающим матерям, молодым мамашам, и, пока дети играли, они себе покуривали, выпивали да косточки перемывали (мужьям, разумеется). Родился второй ребенок, девочка, и Маргит настоящей пьянчужкой заделалась; в самых невообразимых местах обнаруживал Хайдик дома то начатую бутылку черешневой палинки, то опорожненную коньячную; но Маргит упрямо отпиралась, хотя от нее прямо-таки разило по вечерам, поди-ка уследи, за юбку ведь не удержишь. Годик миновал девочке — опять перемена к лучшему, как в случае с Борошем, и опять Хайдик не подумал плохого, не желал ничего такого думать, просто обрадовался, решив: не молоденькая уже, двое детей, больше ответственности, взялась наконец за ум; даже то его не насторожило, что она все у Шаллаи пропадала, у которых столярная мастерская, за две улицы от них; старик помер как раз, мастерская перешла к сыну, Маргит и зачастила туда старушку утешать, потеря мужа совсем, дескать, ее сломила. А потом оказалось, что утешала Маргит не столько старушку, сколько сынка, но, когда у Хайдика шевельнулось подозрение и он его высказал, и не подумала больше рыдать и клясться (как после колбасника), а заявила: да, это мой друг детства, и она не намерена всех друзей терять из-за Хайдиковой дурацкой ревности, а самое главное, тесть, ее отец, тут же подсуетился, он обойщиком был на мебельной фабрике, и они уже давно, несколько месяцев, плановали-прикидывали с молодым Шаллаи, как бы скооперироваться на частных паях, бешеные деньги дуриком можно заработать, и скооперировались — сразу после обручения (Шаллаи с Маргит); тесть ушел с прежнего места и сейчас тоже с Шаллаи работает.

Он в толк не мог взять, как все это получилось, сколько трудов, стараний, самые благие намерения и — такой результат; совсем запсиховал; грозил, умолял опомниться, о детях подумать, а под конец надавал ей по щекам, да себе же хуже, стыдно стало до невозможности: на слабую женщину поднял руку, на мать собственных детей; со слезами на глазах упал на колени перед ней, прося простить, но Маргит только выше задрала нос. И вдруг в один прекрасный день как прозрел: все это ни к чему, такая уж у него натура окаянная, не может он с женщиной ужиться; хоть расшибись, а не уважает она его; старайся не старайся, все боком выходит, собой пожертвуй — один черт, ни терпеньем, ни лаской, ни любовью, никак, и ведь ни разу (исключая тот один, когда психанул с горя и отчаяния) рукам воли не давал; с таким честным трудягой, в таких условиях, какие он ей создал, жить бы да поживать без забот и хлопот, но ВСЕ БАБЫ ХОРОШИ, им дуроломов, невропатов, эгоистов подавай, которые в грош их не ставят, мучают, изгиляются, а те и рады, молятся на таких, по гроб жизни не забывают, — и он сдался; главным образом, из-за детей, ведь все скандалы при них, сил нет глядеть, как оба, мальчик и девочка, таращатся на орущих родителей, в немом ужасе схватясь за ручонки, даже заплакать боятся, бедняжки; ну, он подхватился и, в чем был, с одной сумкой, драла из дому. «С портфелем!» — перебила Йолан, и они заспорили.

— С сумкой, — повторял Хайдик, — мне лучше знать, с чем я ушел.

— С портфелем, — настаивала Йолан, — дала бы тебе эта гнида унести целую сумку барахла. Я же видела, а ты и не можешь помнить, не в таком состоянии был.

И это была правда: что с портфелем и что видела. Так уж получилось: в тот самый день, как он ушел от Маргит, они и познакомились. Неподалеку от дома Хайдиковой матери помещалась корчма «Желтая утка»; туда он и завернул после роковой сцены, с портфелем в руках и безмерной горечью в сердце, — немножко остыть и собраться с мыслями, прежде чем заявляться, да и перекусить, чтобы ни зятя, ни мать не объедать. Заказал азу по-брашовски и пива, потом порцию жареной печенки, потом почки с мозгами, съел все и остался сидеть, погрузясь в мрачное раздумье, пока перед ним в белом фартуке не выросла статная, красивая шатенка с миндалевидными глазами и не сказала, смеясь, что мы всегда рады уважаемым посетителям и в другой раз просим не забывать, но сейчас закрываем, пора и нам домой. Встрепенувшийся Хайдик расплатился, сконфуженно сообразив, что подавленные смешки — они уже давно раздавались, не доходя до его сознания, — относятся к нему: Йолан, работавшая в «Желтой утке» старшей, уже с полчаса, как позже выяснилось, потешалась с двумя официантками над белокурым исполином, который, кажется, не в вине, а в еде хотел горе утопить. Так они познакомились (но все это в скобках, шофер об этом Вуковичу не говорил).