Современный грузинский рассказ

Думбадзе Нодар Владимирович

Как ее зовут?

Женщина остановилась у перекрестка, пропуская машины. Коба ускорил шаг, перешел улицу и приблизился к ней. У него не родилось никакой определенной мысли, он даже не знал, заговорить ли с ней, и только одно желание двигало им — желание почувствовать ее близость, услышать ее голос. Больше всего жаждал он ее голоса — его так не хватало полноте чувств, воцарившейся в его душе, как не хватало этой женщины всему его прежнему существованию.

И вот она уже совсем рядом, в двух шагах, и, хотя он еще не видит ее лица, близость когда-то столь желанного тела обдает его головокружительным блаженством — эти волосы, эта гибкая спина, несколько располневшая, но все-таки по-прежнему эластичная, легкая фигура, и эти ноги — длинные, неутомимые и воздушно-нежные, на которых он всегда с отеческой жалостью подмечал незаживающие Царапины от колючих зарослей и чайных кустов и, умиляясь, представлял, как где-то далеко в раскаленном от солнца стоге сена сидели мальчик и девочка, и, тронутый болью любимого существа, мальчик ласково дул на израненные розовые ступни, а девочка с детской

беспомощностью смотрела на своего спасителя.

— Осторожно! — с непривычной для него смелостью схватил он ее за руку.

Женщина обернулась, взглянула на него, и тут же среди внезапно вспыхнувших в его сознании чайных кустов и виноградников, накаленных солнцем полей и изгородей трифолиаты, неожиданным эхом знакомого до кончиков волос лица прозвучало милое сердцу имя — Ивлита! («И кто назвал этого ангела Ивлитой?»)

Ивлита! Собранное на какой-то миг в его сознании слово тотчас вновь распалось с мелодичным звоном, и уже испытанная когда-то, страстная, плотская ощутимость рассыпавшихся звуков вновь заставила биться в существе двенадцатилетнего мальчика сердце мужчины. То было неосознанное влечение отнюдь не к женщине, а к заключенной в самом этом имени, в каждом его звуке магической силе, о существовании которой он тогда еще не подозревал, но сейчас догадывается — сила эта была не чем иным, как благоговением перед каждым ее жестом, каждой ее улыбкой, каждым ее шагом.

Это было и какое-то первобытное, дикарское влечение, но не к женщине, а к самой природе, влечение, вызванное постижением ее красоты и невероятной гармонии, и божественный трепет, и благоговение и страх первооткрытия, но все-таки это была любовь, первая, неосознанная, подавляющая своим необычайным могуществом любовь.

Если бы он был менее взволнован, он заметил бы, как вздрогнула женщина, как она обернулась и как взглянула на него, как мгновенное, боязливое удивление и лучик радости пробежали по ее лицу и как она тут же отвернулась.

— Не удивляйтесь моей смелости, — сказал он и почувствовал, как забилось его сердце. — Мы некоторым образом знакомы.

— Еще бы, — усмехнулась она, — я чуть ли не два часа смотрю на то, какие вы претерпеваете из-за нас мучения.

У Кобы отлегло от сердца.

— Что поделаешь? Это моя работа. И вам, наверное, не легче приходится.

— Из-за этих курсов пришлось оставить семью. Интересно, и кому они только нужны? Хотя я не должна вам этого говорить.

— Издалека приехали?

— Нет. Из Поти.

(«Они из Поти. В гости к Минадзе приехали».)

— Представляю, как надоело вам море.

— Напротив. Я и забыла, когда купалась в последний раз.

— Да, жители побережья не любят море. Хотя это и странно. Вы знаете кого-нибудь в этом городе?

— У меня здесь брат с семьей.

— Правда? — почему-то удивился Коба. — А я вот никого здесь не знаю, — он хотел добавить: — «Кроме вас», но не решился.

— Иногда это даже лучше, — сказала она. — До свидания.

— До свидания, — ответил ей Коба. — Но завтра я вас непременно куда-нибудь приглашу. Скажем, на мороженое или на чашку кофе.

— Посмотрим, — улыбнулась она, — до завтра еще много времени.

И ушла.

Как просто все произошло! Но впереди еще весь вечер. А утром опять осточертевшая лекция!.. Время, отделявшее его от завтрашнего вечера, показалось вечностью. Почему я не пригласил ее сейчас же?» — подумал он, но тут же понял, что растревоженный этой неожиданной встречей и не подготовленный к ней, он не смог бы владеть собой и отпугнул бы ее, и в то же время он сердился на себя за проявление этой привычной для него нерешительности и благоразумной предусмотрительности.

Коба вошел в приморский парк и пошел по усыпанной гравием дорожке. Он весь был в завтрашнем дне, все мысли его вертелись вокруг завтрашней встречи, и время, казалось, тянулось чрезвычайно медленно, ведь даже не стемнело, а еще нужно было дождаться, пока рассветет и пока пройдут три часа, отведенные на лекцию.

Море спокойно переливалось и сверкало в лучах заходящего солнца. Пляж опустел, редкие купальщики виднелись в поблескивающей золотом воде, а на берегу оставались одни только старики да женщины. Все были в купальных костюмах; только четыре, одетые в черное, женщины сидели на песке, подвернув длинные подолы и выставив свои болезненно-белые, не знавшие солнца ноги. Они сидели ровным рядком, четко вырисовываясь на фоне ясного еще неба и синего моря, источая покой и добродетель, и только мигающие вдали, за чертой берега, сливающейся с горизонтом, ранние огни порта вносили в завораживающую своей безыскусственностью картину неожиданное, не вяжущееся ни с чем вокруг неестественное настроение, настойчиво выводя Кобу из всеобъемлющего, властного спокойствия и возвращая в состояние тревожного ожидания.

Коба не в силах был вернуться сейчас в гостиницу и, сидя весь вечер в номере, думать о завтрашнем дне. Он повернул назад, быстрым шагом прошел по асфальтированной аллее, смешавшись с толпой гуляющих, вышел на уже освещаемую лампионами площадь и почувствовал, что сегодня же вечером обязательно встретится с Ивлитой. Иначе и быть не могло, она во что бы то ни стало выйдет его поискать, придумает какой-нибудь предлог и выйдет, и таким правдоподобным и неизбежным показалось ему это, что сердце готово было от радости вырваться из груди, он лихорадочно всматривался в лица снующих взад и вперед людей, надеясь найти одно-единственное, желанное и любимое лицо. Он трижды обежал парк, не забыл даже устроившихся на скамейках вокруг фонтана отдыхающих и, наконец, вышел на улицу, чтобы встретить ее на пути к парку. Он настолько поверил в эту свою фантазию — что она

непременно придет, — что теперь терзался страшными подозрениями, и чтобы рассеять их, придумывал тысячи возможных причин в оправдание ее опоздания, но ни одна из них не могла служить ему утешением, и, отчаявшись и потеряв всякую надежду, продолжал он поиск. Куда она могла подеваться? Одним духом пробежал он трифолиатовую аллею и оказался у дома Минадзе в надежде хотя бы одним глазом взглянуть на девочку или услышать ее голос, чтобы убедиться в том, что она дома, что она ни с кем не ушла и, как всегда, лежа в гамаке, читает книгу, но даже малейшего шороха не доносилось ниоткуда. Смеркалось, скоро совсем стемнеет, и где искать ее тогда, как рассеять иссушающие душу подозрения? При мысли о том, что он может не найти ее сегодня, у Кобы разрывалось сердце, но и заставить себя уйти со двора он не мог — что, если она все-таки дома? Вдруг она неожиданно пробежит по лестнице или, как было однажды, выпорхнет из дверей кухни? Тогда он успокоится и уйдет, а пока, внушая себе, что увидит ее непременно, он наблюдает за тем, как плетет дядюшка сеть для ловли ястребов или как дрессирует разъяренного Пестряка, в общем, он готов на все, только бы сейчас увидеть ее, только бы убедиться, что она дома, и тут же покинут его раздирающие душу подозрения. «Взбесились совсем. Мужиков им надо. Сейчас небось угомонились малость». Кобу прошиб холодный пот, сердце подкатилось к самому горлу, и он чуть было не вышел из-за кустов, чуть было не взлетел по лестнице, чуть было не ворвался с криком в дом, но именно в это время скрипнула дверь кухни, во двор вышла тетя Нато, взяла стоящий на чурбане медный кувшин и поплелась к колодцу. «Нет ее дома! — почему-то непреложной истиной промелькнуло у него в голове. — Нет!», но все же он не двигался с места и ждал, ждал, пока совсем не стемнеет, потом выскочил из зарослей и припустил по дороге. Он больше не боялся ни темноты, ни того, что опоздал домой, им владело одно-единственное желание — встретить ее где-нибудь, увидеть, что она делает, с кем разговаривает! И ребят он после полудня не видел, даже Чукию. Наверное, все пошли куда-то вместе, а о нем даже и не вспомнили. При мысли об этом он и вовсе расстроился — да и кино к тому же сегодня в клубе нет. Так где же они? И вдруг он представил, как, окруженная мальчишками, сидит она, подогнув ноги и выставив коленки, на траве во дворе Амбако, как она хохочет в ответ на их шутки, как подрагивает при этом все ее тело, как напрягается нежная белая шея и как она прижимает к груди ладошки.

Мысль о том, что сам он этого не видел, что никто о нем не вспомнил, что все тайно, словно заговорщики, скрылись куда-то, пронзила его болью и отчаянием, на глаза навернулись слезы, леденящей, вселенской пустотой наполнилось сердце и весь окружающий мир стал ему глубоко противен. «Чукия! Чукия-а-а!» — «Нет его, сынок, дома, в Чохатаури мать увезла, до сих пор не возвратились!»

И вдруг вновь стало светло, тепло и прекрасно. Еле сдерживая себя, чтобы не закричать от восторга, мчится Коба по темному проселку. «В Чохатаури! В Чохатаури!» — с наслаждением повторяет он и, запыхавшись, останавливается у другого двора. «Роман! Эй, Роман!» — слышит он, кто-то зовет Романа («Он дома, он дома!») и, не дождавшись ответа, словно бесплотный, невесомый, летит он дальше, не замечая ни пота, градом катящегося со лба, ни собственного разгоряченного тела, ни острых камней на дороге. «Гогия!» — громко позвал он. «Кто там?» — послышался голос Гогиевой матери. «Это я, Коба. Гогия дома?» — «Нет его, сказал, что к Залико пошел». Дом Залико в двух шагах. Надо только перебежать эту чайную плантацию, и все. Коба продрался через кусты, напрямик, и, еле переводя дух, подбежал к дому Залико. Но кричать с такого расстояния постеснялся и только направился было к калитке, как заметил на пашне чью-то тень. «Гогия!» — тотчас же узнал выходящего со двора мальчика. «Если ты к Залико, так его нет дома», — сердито процедил тот сквозь зубы. «А где же он?» — с напускным равнодушием поинтересовался Коба, но сердце его при этом пронзила такая боль, что он чуть не упал. «Откуда мне знать! Наверное, у тех девчонок!» «Но и девочек нет дома!» — чуть было не закричал Коба, но одеревеневший язык не подчинялся ему. Он повернулся и пошел следом за Гогией, который вышагивал впереди, вызывающе насвистывая. Теперь он не сомневался, что Ивлита была с Залико. Иссякла последняя капля надежды. Казалось, весь мир давил своей тяжестью ему на плечи и пригибал его к земле. Единственное, что рисовалось его смятенному сознанию, это были две тени, притаившиеся под деревом посреди звенящего от стрекота цикад поля, и темная, холодная, безлюдная ночь… Потом эта ночь несколько посветлела, наполнилась голосами и вместе со сверкающей под лампионами струей фонтана метнулась ввысь, и Коба совсем уже рядом увидел приближающуюся к нему улыбающуюся женщину, «Ивлита!» — первый раз в жизни произнес он вслух это имя, но она не услыхала его, — именно в это время грянул духовой оркестр — было уже восемь часов и в приморском парке начинался обычный вечер отдыха.

«Внимание! Совершил посадку самолет из Тбилиси…»

Коба направился к воротам, куда должны были подойти прибывшие пассажиры. Самолет стоял неподалеку, и он увидел, как появилась на трапе одетая в синий костюм стюардесса, как прокричала что-то стоящим внизу техникам и весело засмеялась. Ее беззаботный, звонкий, словно хрустальные бусинки, рассыпавшийся по залитому солнцем пространству смех, такой же чистый и привольный, как окружающая природа, вновь вернул Кобу в праздничное состояние ожидания, одарил сладчайшим ощущением всеобъемлющей радости, и с таким же, как и двадцать лет назад, трепетом посмотрел он на приставленный к самолету трап, по которому уже спускались уставшие, изнуренные пассажиры.