Современный грузинский рассказ
Шрифт:
Коба вопросительно взглянул на Ивлиту. Та повела плечами и, чтобы скрыть неловкость, повернулась к нему спиной.
— А эта комната ваша? — спросил Коба кассиршу.
— Моя, — с ударением на «я» ответила женщина, косо посмотрев на прогуливающуюся неподалеку Ивлиту.
— Мы оставим там чемодан, если можно.
— Оставляй, — сухо ответила кассирша, ожидавшая, как видно, чего-то другого.
Они спустились к берегу. Безбрежное море ровно дышало в своем огромном алькове, и казалось, что синий мрак его глубин, испаряясь, сливается с неостывшим пока еще небосводом — все выше и выше поднимались рожденные на поверхности воды сумерки и, подобно тому, как темнеет в зале в момент волнующего ожидания театрального действа, незаметно погасал день. И только на линии горизонта лежала еще разделяющая море и небо тусклая полоса света, но и она постепенно темнела, сужалась, словно закрывалась огромная раковина и вот-вот, щелкнув, сомкнется вовсе. Коба с нескрываемым волнением оглядывал безлюдный берег, обрастающий постепенно непроходимыми стенами темноты, неуловимо уменьшающийся и в
— Я искупаюсь, — сказал Коба и расстегнул пуговицы на сорочке. Ивлита скинула туфли, села на теплый еще песок, обхватила руками ноги и уперлась подбородком в колени.
— Ты не окунешься?
— Нет, — коротко ответила она, — я не взяла купальник.
— Ну и что? Кто на тебя смотрит? — с обезоруживающей искренностью сказал он и при мысли о том, как она могла расценить эти слова, внезапно вздрогнул.
Коба разделся и медленно вошел в воду. Он не ожидал, что она окажется такой теплой, зафыркал от удовольствия и тут же услышал у себя за спиной какой-то причудливый, капризный смех, и не смех даже, а резкий, короткий, обрывистый звон брошенной на камушки цепочки — он уже слышал его когда-то давным-давно… Но где… В шумной ли ватаге бредущих по темному деревенскому проселку ребятишек, в пляске ли фонарного луча по покосившимся заборам и лужам на ухабистых дорогах, в кромешной ли тьме заваленного пустыми корзинами из-под чая кузова, или тут же, совсем рядом, у разгоряченного лица мальчика, в головокружительном запахе промокшего от дождя платья, или где же еще? И между лопатками застряло у него ядовитое жало звонкого смеха, пронизывающим до мозга костей сомнением прокралось в тело, и с шумом ринулся Коба в воду и долго, пока хватало воздуха в легких, плыл в тяжелом, плотном спокойствии подводного мира, боясь выплыть на поверхность и вновь услышать этот смех, и наконец, когда, задыхаясь, вынырнул он и оглянулся, то глазам его, горящим от соленой воды, предстало зрелище, при виде которого чуть не разорвалось от волнения сердце — нечеткий, струящийся в мерцающем неоновом свете силуэт медленно входил в воду и наконец скрылся в сговоренной темноте моря и неба. Потом Коба почувствовал на плече прикосновение теплой женской руки, а мягкий пульс волн, поднятых трепещущим в воде телом, тотчас отозвался в его сердце, женщина перевернулась на спину, он дотянулся до нее, обнял за талию, их ноги переплелись, и всем существом своим ощутил он прикосновение мокрых волос и мягкой груди. Потом они долго плыли, но стоило им только чуть-чуть прикоснуться друг к другу, как они тотчас, молча, задыхаясь, отстранялись, боясь, казалось, передаваемой водой, пристыженной непостижимо чистыми первыми детскими чувствами страсти, и, наконец, поплыли к берегу, с трудом волоча ноги, вышли из воды и, взявшись за руки, полные нетерпения, устремились куда-то, будто от кого-то или от чего-то убегая, но, пробежав несколько шагов, повалились на теплый средь возвышающихся по обе стороны черных валунов песок и застыли в удушливом ожидании. От близости и покорности столь желанного в мечтах тела Кобой овладело единственное, лишающее рассудка желание, нерешительно протянул он руку, дотронулся до ее прохладного плеча, прикоснулся губами к локтю и услышал ее спокойный, пронизанный высочайшей благодарностью голос, и когда он вдруг понял смысл ее слов, ему показалось, что кровь леденеет в жилах, он в недоумении отстранился от нее и с трудом выговорил:
— Что ты сказала?
— Как ты меня узнал? — улыбаясь, повторила она и провела рукой по его лицу, — Как ты узнал меня… Поначалу мне показалось, что я ошиблась, а теперь я знаю, что ты узнал меня…
Коба сел на песок. Стало холодно. Он молча отыскал одежду и оделся. А женщина, которую била нервная дрожь, все еще продолжала лежать ничком, зарывшись головой в руки. Потом и она встала, неторопливо, привычным движением, не пытаясь прикрыть обнаженную грудь, скинула мокрый лифчик, подошла к небрежно брошенной на берегу одежде и подняла рубашку. Она чувствовала на себе настойчивый, но какой-то равнодушный взор мужчины, и сердце ее постепенно наполнялось нежностью и благодарностью, она радовалась тому, что стоит вот так, обнаженная, и не стесняется этого, словно в смелой наготе было оправдание всему ее поведению и всему этому странному приключению. Ей был приятен ощутимый всем телом, словно сдирающий давящую, тяготившую ее кожуру, освобождающий от угнетающей тяжести взгляд мужчины, его спокойное, равнодушное скольжение по остывшему уже телу. Она так же не спеша натянула на себя рубашку, ловко, одним движением влезла в платье, взяла в руки туфли и подошла к Кобе.
— Брр! Холодно! А тебе?
— И мне.
— Не дай бог простудиться… Да, а который час?
— Скоро десять.
— Вот-вот подойдет поезд, — сказала она с нескрываемой радостью.
— Да…
Когда же он подойдет? Время, оставшееся до прихода поезда, казалось целой вечностью. Он мечтал лишь об одном, чтобы все скорее завершилось, его мучило сознание того, что и она думает об этом же, и он понимал ее и сочувствовал ей. С прибытием поезда она наконец освободится от него, ей не понадобится больше притворяться и играть, она сядет в поезд и уедет, и никто не будет знать о том, что произошло, скоро все кончится, но он все-таки не мог освободиться от всепоглощающего, тяжелого и холодного отчаяния. Железными когтями впивалось в него горькое ощущение позорного поражения. Вот как все закончилось! Оказывается, в течение этих пяти дней он не существовал для этой женщины! Ивлита была не с ним, с отчаянной решимостью шла она к тому далекому двенадцатилетнему мальчику, и Коба был для нее
Он еще издали услышал гудок поезда. Ивлита ускорила шаг.
— Один билет до Самтредиа, — сказала она кассирше и открыла сумку. Коба равнодушно наблюдал за тем, как она вынула маленький кошелек, достала деньги и протянула их кассирше.
Коба вынес чемодан, и они вернулись на перрон. Поезд остановился.
— Я пошла, — сказала Ивлита. — Будь здоров.
Коба кивнул головой.
Она повернулась и пристально посмотрела ему в глаза таким глубоким и пронзительным взглядом, точно пыталась увидеть что-то затаенное в них и запомнить — уже навечно и неизгладимо. «Поцелует», — подумал Коба. Ивлита приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. «Не уезжай! — чуть было не закричал Коба. — Не уезжай! Не оставляй меня здесь. Помоги мне! Помоги!» — но не проронил ни слова, ибо испугался, что она вдруг в самом деле останется.
Ивлита поднялась в вагон, отыскала свободное место, села и облегченно вздохнула. Рано на рассвете она уже приедет в Самтредиа, и если ей повезет с автобусом, совсем скоро окажется дома. Дети еще будут спать. Но муж, наверное, встал, и, войдя в квартиру, она услышит мерное жужжание электробритвы в ванной. Она улыбнулась. А как ей объяснить свое опоздание?.. Вдруг вспомнилось, как стояла она обнаженная перед незнакомым мужчиной. И что же это все-таки было — сон или явь?
Перевод Д. Кондахсазовой.
ДЖЕМАЛ ТОПУРИДЗЕ
РОЖДЕНИЕ
Из города удавалось добраться только под вечер. Еще с дороги я замечал дедушку. Он обычно сидел под деревом; завидев меня издалека, вставал и тяжело шагал мне навстречу.
— Приехал? — спрашивал он, словно сам не видел.
— Приехал, — отвечал я. Так и происходила наша встреча. Он не целовал, не обнимал меня, только произносил единственное это слово и шел рядом со мной, у калитки пропускал меня вперед, клал мне сзади руку на плечо, и лишь по этому прикосновению я чувствовал, что очень уж он меня любит.
Дедушка Георгий был невероятно большого роста, у него были огромные руки. Всегда гладко выбритый, с чисто вымытыми складками худого, крупно вылепленного, морщинистого лица, он и одевался столь же чисто. Если ему приходилось за чем-либо идти в деревню, он непременно надевал черные, сверкающие сапоги, подпоясывал свой любимый синий китель широким кожаным ремнем и не спеша выходил со двора.
— Интересно знать, кому это ты, старый, хочешь понравиться, а? — смеясь, будто бы в шутку, спрашивала бабушка. Однако очевидно было, что она и впрямь ревнует.
— Да кому уж мне нравиться, это я, чтобы враги лопнули от злости, — с достоинством отвечал дедушка. «Чтобы враги лопнули от злости», — говорил он, хотя на всем белом свете не было у него ни одного врага, кроме Гитлера.
Когда началась война, отец ушел на фронт. Увидав в руках дедушки письмо, мы все бросались к нему, но дедушка не распечатывал конверт прежде, чем усядется на стул посреди комнаты, тогда только он с присущей ему степенностью начинал читать письмо. Четыре года приходили в дом треугольные конверты и согревали всю семью.
Война заканчивалась, когда мы получили последнее письмо. «Целую всех вас», — так начал дедушка чтение и оглядел всех слушателей, словно это он нас приветствовал.
«Очень уж я по вам всем соскучился, родные мои». Я-то знаю, по ком он соскучился, — добавил дедушка и посмотрел на мою мать. Мать смущенно потупилась.
«Как вы там живете, я очень волнуюсь за вас, а сам я тут уже привык слушать, как пули жужжат». Дедушка постучал рукой по колену. «Победа уже близко, папа, скоро будем в Берлине, своими глазами увижу, как будет драпать от нас Гитлер со своей бандой. Обо мне не беспокойтесь, вот вернусь домой, отосплюсь маленько, недельку другую, а потом мы с моим парнишкой нашу развалюху во дворец превратим. Больше писать нет времени, папа, поцелуй всех, маму, Тамро, Романа. Побереги Тамро, она славная девушка, а я обязательно вернусь, я по всем вам так соскучился, что одно это меня домой приведет.