Современный грузинский рассказ
Шрифт:
— Быстрее!
С нескрываемым нетерпением ринулся он к женщине. И она его тотчас же увидела и медленным шагом направилась к нему. И чем больше приближались они друг к другу, с тем большим волнением чувствовал Коба, что в самой первой секунде встречи заключены вся правда и красота их необычного приключения. То, что происходило в нем, ни в коей мере не походило на то, что происходило в действительности, и это ощущение непривычности даже наполнило его трепетным благоговением и благодарностью перед вечными человеческими страстями, будто бы и не был он одним из действующих лиц разыгрывающихся событий, а всего лишь свидетелем происходящего где-то вне его. Но это продолжалось всего лишь миг, и едва он увидел грустное, словно сожалевшее о чем-то лицо
Для чего она приехала?
Вдруг ее поступок показался ему до того нелепым и непонятным, что он стал испытующе приглядываться к каждому ее шагу, к каждому движению в надежде заметить что-либо, за что можно было бы ухватиться и прогнать это тягостное подозрение. До сих пор он не думал о причине, которая побудила ее вернуться. С того самого дня, когда он впервые увидел ее, и скорее даже с того самого вечера, когда в приморском парке столкнулся с разыскивающей его Ивлитой, одурманенный лишь собственными чувствами, бродил он как в полусне и не старался понять ее чувств, — он был счастлив уже тем, что она понимала его, тем, что сочувствовала ему, и тем, что доверительно следовала за ним повсюду, — они то сидели в кафе, то гуляли по аллеям приморского парка, то смотрели часами на выстроившихся у причала, то и дело вытаскивающих из воды блестящих плоских рыбешек рыболовов; а чаще всего бродили по пустынным уютным освещенным лампионами улочкам города, до тех пор наслаждаясь его красотой и безмятежностью, пока Ивлита не поглядывала тревожно на часы и не начинала прощаться — оказывалось, что ей пора домой, не то брат сойдет с ума от волнения. Все происходило так естественно и непринужденно, что у Кобы постепенно исчезло беспокоившее его чувство вины, и, как бы боясь неосторожно, одним мановением руки разбить свое счастье, он уже не думал о себе. Более того, в ожидании грядущего наслаждения он даже увлекся этой игрой — когда-нибудь он ведь откроется ей, а может быть, вовсе не скажет ничего, пусть все так и останется тайной, еще одним сладчайшим воспоминанием! Чувствуя себя обладателем тайны, он ощущал даже собственное превосходство, а порой, глядя на светящееся доверчивой, простодушной радостью лицо, и сострадание и, вероятно, благодаря этой уверенности в себе не удивился он, когда она сказала, что вернется завтра первым же рейсом, и, ни минуты не усомнившись в правдивости этого обещания, не попытался выяснить, что за неотложное дело возникло у нее вдруг в Тбилиси, и хотя почувствовал сожаление, что и без того короткое его счастье лишится еще одного дня, внезапность ее отъезда облекала это странное приключение еще большей таинственностью — но только проводив ее в аэропорт и просидев весь вечер в четырех гостиничных стенах, понял он, в какую опасную вступил игру, и — испугался.
Это не было страхом ни перед расплатой, ни перед неопределенностью будущего. Опьяненный страстью, он не помнил ничего на свете, кроме этой женщины и завтрашней встречи с ней, но, вспомнив проведенные вместе вечера и восстановив в памяти каждое ее слово, озаренное желанной свободой ее лицо и самозабвенную, безоглядную смелость, впервые испугался за себя.
— Здравствуй!
Женщина не ответила, только пристально посмотрела ему в глаза, и в этом глубоком, горящем взгляде прочел Коба укоризненный, отчаянный упрек в том, что произошло, и в том, что должно было произойти.
Ивлита молча протянула ему чемодан, он так же молча взял его, и они быстрым шагом направились к зданию аэровокзала. Она шла, несколько опережая его, легко покачивая своим прелестным телом, поворачивая время от времени голову, а когда она поправляла растрепавшиеся на ветру волосы, ему открывался ее изящный профиль, и, казалось, исчезала та неловкость, которую они испытывали и перед самими собой, и перед друг другом.
Она задержалась, дожидаясь, пока он откроет ей двери, и только когда они вошли в здание, остановилась, резко повернулась и, многозначительно
Коба уже ощутил ее, приобретенное ценой этого странного самопожертвования, превосходство, понимал он и то, что и она его чувствует, — так же, с сожалением и не совсем охотно, но в то же время с неосознанным чувством собственного достоинства и вечной доброты приносит девочка тайком от родных сладости или любимую игрушку своему больному товарищу, и это чувство противоборства, постигнутое магическим детским инстинктом, поначалу сковывает обоих своей необычностью — первую именно от ощущения собственного превосходства, а второго тем, что он догадывается о неловком положении подруги, попирающей собственное превосходство, словно подчеркивающей свою беспомощность и роковую покорность и тем самым вселяющей в него уверенность в себе. Коба улыбнулся, сочувственно и с благодарностью обнял ее за плечи и нежно привлек к себе — в течение всего этого времени он впервые коснулся ее так смело, но она с упрямством обиженного высвободилась из его объятий и уже с непритворным страхом, в надежде услышать от него слова утешения, выдохнула:
— Господи, видишь, что я, глупая, натворила?
— Вижу.
— И что?
— Ну, пока в этом ничего страшного нет! — попытался он пошутить.
— Конечно, дальше будет интереснее. Поезд уходит в десять?
— Куда ты собралась?
— Домой, к детям. Куда же еще?
Коба, догадавшись, что сказано это было всего лишь для красного словца и в собственное оправдание, решил, что сейчас не стоило ей что-либо отвечать и тем более выражать какое бы то ни было сожаление. Она поняла его и, положив конец этой лицемерной игре, взяла под руку и уже с нескрываемым интересом спросила:
— И куда же мы идем?
— Пока что уходим отсюда, — сказал Коба и повел ее к выходу. — Надо где-нибудь пообедать. Пять часов, а у меня и маковой росинки во рту не было.
— Бедняжка! — с кокетливой жалостью сказала она и повисла у него на руке. — Бедный голодный ребенок! Пойдем, я покормлю тебя.
Вот он стоит рядом с ней, касается живой ткани ее шелестящего платья — кажется, что утренний ветерок играет проснувшимися прохладными ветвями мединии, — чувствует сухой запах ее развевающихся на ветру волос и слышит спокойный, погруженный в трепетное ожидание голос:
— Мы в город?
— Не знаю, но тем не менее нам нужна машина.
— Чего же мы ждем?
— Видишь, какая очередь?
— Мы не можем ждать. Пойди и скажи им, что это для нас невозможно, что у нас осталось всего несколько часов и что нам до-ро-га каждая минута, — Ивлита подчеркнуто четко, по слогам произносила каждое слово и, по-детски кивая при этом головой, старалась попасть в такт собственным словам. — И куда они спешат?
— Домой.
— Успеют. Я бы тоже встала в очередь, если бы шла домой, но я не иду домой. Ты же видишь, что я не иду.
— Вижу, — усмехнулся Коба.
— А знаешь, почему?
— Потому что до отхода поезда еще есть время. А последний самолет уже улетел.
— Потому что я сумасшедшая!
Ивлита вдруг остановилась и громко, словно приняв окончательное решение, сказала:
— Отвезти на вокзал.
Ее строгий тон привел Кобу в замешательство.
— Все равно теперь ты уже не уедешь.
— Доеду до Самтредиа, а там уж доберусь как-нибудь.
— Ты же знаешь, до десяти часов поезда уже не будет.
— Что же мне делать? — отчаявшись, сказала Ивлита и беспомощно оглянулась по сторонам.
Коба протянул чемодан шоферу, открыл заднюю дверцу и пропустил вперед Ивлиту. Зачарованный, смотрел он на то, как рассыпались ее мягкие, блестящие волосы, как по-кошачьи ловко скользнула она в глубь салона, прямо к противоположному окну и, едва опустившись, тотчас подобрала ноги и, устроившись поудобнее, словно наказанная школьница, сжалась в комочек, прильнула к окну и замерла.
— В ресторан! Ты, наверное, знаешь местечко поспокойнее, — сказал Коба шоферу.