Современный грузинский рассказ

Думбадзе Нодар Владимирович

В дебатах с Наполеоном он проснулся.

По вине этих снов, искажающих прошлое, пошатнулось железное здоровье Димитрия: у него повысилось кровяное давление, обнаружилось сердечно-сосудистое заболевание и воспаление суставов.

Днем Димитрия не особенно беспокоит и волнует дурной сон, увиденный ночью. Для него сон — это пустое дело, он в сны не верит и нервничать из-за них не станет. Если иногда вспомнит увиденное во сне, то скажет — словно печать поставит: «Сон — это чушь», — и сбросит его в архив всяческих видений, воспоминании, грез. Но во сне ему трудно делать выводы. Сновидение ему кажется явью. Переиначенное прошлое кажется таким правдоподобным, что поди не верь в его реальность, не нервничай. Иногда во время глубокого сна он вскрикивает: «Это же сон, это ложь и глупость!», но выкрики

остаются выкриками, а сон — сном. Если тебе во сне приходится переживать, спорить, убеждать, что это за сон, скажите на милость, какой это отдых! Душевный покой Димитрий обретает лишь днем, когда гуляет с внуками в зоопарке или вместе с Ироди дремлет на солнышке в укромной аллее. Иногда, откуда ни возьмись, к нему подкрадется какая-нибудь мысль, засядет в голову, взбудоражит его, разворошит прошлое. Ничем она не отличается от ночных видений, такая же назойливая, является непрошеным гостем, вмешивается в его жизнь. С Ироди тоже бывает такое: клюет носом по-стариковски и в полудреме шепчет что-то, общается с прошлым. Но Ироди свои мысли, свои сны и воспоминания не скрывает, он их тут же выкладывает другу. Удивительно, что их мысли и даже сны, если вдуматься хорошенько, по сути одинаковы. Но Димитрий не вдумывается в рассказы Ироди, слушает его вполуха. Ироди ему вообще кажется несерьезным человеком.

Молча сидят старики на голубой скамейке. Откинувшись на спинку, они вслушиваются в прошлое, словно не в парке сидят, а в прошлом. У обоих блестят на солнце лысины, у обоих шляпы лежат рядом. Откуда ни возьмись в парк залетает пчела, сначала она кружится над обнаженной головой Димитрия, затем с жужжанием носится вокруг головы Ироди. Старики даже не замечают ее, и вскоре пчела улетает по своим делам — направляется к цветочным клумбам.

— Жарко стало, перейдем в тень, — говорит Димитрий и берет шляпу. Ироди тоже берет шляпу и, опираясь на палку, встает. Старики уходят в беседку и здесь располагаются на голубой скамейке. Беседка радует взор своей красотой. Смелые побеги виноградной лозы, обвивающие железные перекладины и проволочки, напоминают зеленых ящериц, поднявших головки и собравшихся куда-то бежать. Солнце балует ярко-зеленые свежие побеги, могучая лоза тянет из земных недр соки, впрыскивает весенний нектар в юные стебли и ростки и на радость солнцу колышет их зеленой волной под золотыми лучами. Осмелевшие же побеги, словно боясь упасть с навеса, сцепились друг с другом кудрявыми усиками, обвили железные перекладины и подставки и, пока крохотные бусинки зеленых кистей еще не налились волшебным соком, образовали чудесную тень для человека. Старикам сейчас в тени приятнее, чем на солнце. Сидят они здесь, и разомлевшие их тела жадно впитывают прохладу.

— Вино-то киснет, — снова проговорил Ироди после долгого молчания. Сказал он это тихо, про себя, не поворачиваясь к Димитрию.

— А Рубена ты видел? — спросил Димитрий у Ироди.

— Видел, говорит, что у него нет.

— У Рубена должна быть, врет он…

— Сходил бы ты в торг, к Сордиа…

— И что мне ему сказать?

— Скажи, что у Рубена есть тарань, и пусть он нам ее даст.

— Что же мне, на старости лет из-за тарани попрошайничать?

— Я пойду от твоего имени.

— От моего имени пока хожу я сам…

Димитрий замолчал. Замолчал и Ироди, но он не сводил глаз с друга.

— Димитрий, — спокойно начал Ироди, — теперь маршала тебе уж никто не даст… Но и в чине никто не понизит, сходи к Сордиа. Говорят, что тарань распределяет он.

— К Чанчалейшвили пойду.

— А у кого же ты был вчера?

— Вчера его не было на месте.

— Черт с ним, сходи к Чанчалейшвили, он, наверное, позвонит Сордиа.

— Разве Гобронидзе не звонил ему? — спросил Димитрий у Ироди.

— Нет. Обещал позвонить и обманул.

— Может, вправду нет у них тарани, Ироди, а тебе кажется.

— Если бы я своими глазами не видел, не поверил бы, целую машину привезли к Рубену, я там стоял, когда ее разгружали.

— Тогда почему они ее не продают, для кого они ее прячут?

— Давай теперь выяснять, почему не продают, для кого прячут, а за это время все разберут и бог весть когда еще привезут! Возьми и сходи к Сордиа, Сордиа тебе не откажет…

— К Чанчалейшвили

пойду.

— Делай как знаешь, — рассердился Ироди, — будь я Димитрий Баркалая, я бы знал, что мне делать!..

— Интересно, что бы ты сделал?

— Сходил бы к Сордиа и достал бы тарань.

— Решено! Иду к Чанчалейшвили. — Димитрий надел шляпу и встал. — Ты меня подождешь?

— Здесь буду ждать.

Димитрий не спеша отправился в путь, пересек парк и вышел на улицу. Перейдя на ту сторону, он скрылся в подъезде белого дома. Время от времени отдыхая и держась за перила, он поднялся по лестнице, прошел длинный коридор и открыл обитую черной кожей дверь. В приемной было много народу. Димитрий подошел к секретарше и назвал себя. Секретарша вошла в кожаную дверь и вскоре вернулась обратно, сказав Димитрию: «Входите». Чанчалейшвили тепло принял Димитрия.

— О, тарань, тарань! — Чанчалейшвили сглотнул слюну. — Позвоню Татейшвили, Сордиа Татейшвили не откажет. Ткемали, наверное, уже готово, Димитрий? С киндзой, с приправами!.. Ох, ох!.. С перцем!..

Чанчалейшвили взял трубку и набрал номер.

— Здравствуй, Михаил Васильевич…

«Приветствую дорогого Серго», — Димитрий ясно услышал голос Татейшвили. Чанчалейшвили отодвинул трубку от уха, в трубке, словно в микрофоне, все было слышно.

— Одна просьба к вам, Михаил Васильевич! Сейчас у меня мой друг Димитрий Баркалая, возможно, вы тоже его знаете…

«О-о, Барклай-де-Толли! Кто же его не знает!..» Димитрий оцепенел. Лучше бы ему провалиться сквозь землю, прежде чем явиться сюда. Димитрий покрылся холодным потом: «Неужели весь город зовет меня Барклаем-де-Толли?» Не думал он, что, кроме его сотрудников, кому-нибудь известно его прозвище.

— Так вот, Димитрию нужна тарань. Говорят, что она есть у Сордиа…

«Да, тарань, тарань, вобла! Сейчас неплохо бы ее отведать! Вместе со свежим ткемали, верно, Серго!.. Не клади трубку, сейчас же позвоню Сордиа. По другому телефону… Димитрий — золотой человек, передай ему от меня привет».

Чанчалейшвили прикрыл трубку ладонью и передал Димитрию привет от Татейшвили.

— Весьма признателен! — пробубнил Димитрий.

«Здравствуй, Евграфий Доментич!..» — послышалось снова в трубке.

— С Сордиа разговаривает, — шепнул Чанчалейшвили Димитрию, — слышишь?

Чанчалейшвили повернул трубку в сторону Димитрия так, чтобы старик своими ушами слышал, как благоволит Татейшвили к нему лично и к Димитрию.

«У нас с Чанчалейшвили одна просьба к тебе… Нужна тарань… Немного, килограмма два… не спекулировать же нам ею!.. К кому?.. К Рубену? Это еще что за Рубен?.. Да, да, знаю, как же. Значит, пойдем от твоего имени… Большое спасибо… Ты все слышал?»

— Слышал, большое вам спасибо, — рявкнул в трубку Чанчалейшвили, — значит, от имени Сордиа надо подойти к Рубену, туда, где большой рыбный магазин… Большое спасибо, Михаил Васильевич.

Чанчалейшвили положил трубку, достал платок и вытер пот со лба. Это был тучный мужчина с животом, начинающимся чуть ли не от самой грудной клетки, постепенно расширяющимся и только ниже пупа немного убывающим в ширину. Живот свисал жирными складками, подобно бараньему курдюку. Весь этот груз с большим трудом удерживали необъятные, приспущенные спереди, как у кинто, брюки. Кроме того, от природы он был наделен широкой костью, бог не пожалел для него ни плоти, ни крови, ни румянца. Если к этому еще добавить изрядный рост, то вас не удивит и его вес — Чанчалейшвили весил 120 килограммов. Вполне понятно, что такой махине справиться с небольшим бараном так же легко, как другому с куриным крылышком. Поглядели бы вы на Чанчалейшвили после хорошей трапезы — даже в абсолютном покое он весь полыхал огнем, в течение двух-трех часов обливался потом — шел трудный процесс переваривания пищи! И не дай бог в это время его потревожить по какому-нибудь делу! Как от сыпного тифа, его щеки и лоб покрывались красно-желтыми пятнами, на висках, шее и на носу выступали крупные капли пота. Он знал, что это с ним произойдет, но ради Димитрия себя не пощадил, достал ему тарань! Когда он положил трубку и вытер пот со лба, Димитрий на его лице прочитал: вот видишь, сколько пришлось потрудиться, но ради тебя я на все готов. Выразительно взглянув на Димитрия, Чанчалейшвили гордо произнес: