Современный польский, чешский и словацкий детектив
Шрифт:
— Нет.
Шимчик смотрел на Голианову, Бренч и Лазинский с удивлением заметили печаль в его глазах и поняли, что ему жаль эту несчастную одинокую женщину.
— Так, а теперь зайдем в его комнату, — нарушил он тягостное молчание.
В комнате инженера горела высокая свеча. В полумраке зашторенной комнаты отреченно и смиренно взирали со стены Юдифь и Христос.
Сестра погибшего стояла посреди комнаты. Шимчик просил ее повторить вчерашние показания, действительно ли эти картины оставил
— И вы оставили их на старых местах?
— Да, — ответила она. — Совсем не трогали…
— Не трогали?
— Нет, — в голосе Анны Голиановой была все та же убежденность.
— Отлично. Отойдите, пожалуйста. И вы, товарищ Лазинский, тоже. Лейтенант, дайте мне нож.
Он отодвинул ковер. Паркет под ним был темный и немытый, его запущенность резко контрастировала с чистым полом на открытых местах.
— Пожалуйста, — протянул Бренч складной ножик.
— Нет! — закричала Анна Голианова и бросилась к нему. — Нет, умоляю вас, нет, я сама, я…
Шимчик кивнул, Бренч молча подал ей нож. Она всунула лезвие в щель и нажала. Несколько планок сдвинулось, открылась небольшая пустая полость, в ней пыль. Шимчик опустился на колено и внимательно огляделся вокруг: взгляды портретов перекрещивались на открытом тайнике.
Лазинский затаил дыхание, глаза его блестели, он откашлялся и перевел дух.
Женщина сказала:
— Смотрите, ведь там же ничего нет.
Шимчик встал и схватил ее за плечи.
— Спокойно, — приказал он. — Никакой истерики. Вы это скрыли… Кто вам говорил о тайнике?
— Брат, — прошептала она и попросила воды. Бренч принес стакан, женщина напилась и стала объяснять: — Это было… Мы жили здесь уже почти месяц, брат сказал, что все надо уничтожить… хотел сделать это сам, но боялся вас… Он просил, чтобы я простила его, просил меня это сделать.
— Дальше!
— Я послушалась. Ужаснулась, поняв зависимость между отъездом Ульриха и нашим переездом сюда, но…
— Куда вы все подевали?
— Я все бросила в реку. Там был какой-то аппарат и небольшая коробка. Я сделала все в тот же самый день, было воскресенье, дождливое осеннее воскресенье, я дождалась вечера, вышла… я все бросила в реку, где-то на полпути между железнодорожным мостом и стадионом. Дежо говорил, что там глубоко…
Ее руки бессильно повисли, она покачивалась.
— Ульрих когда-нибудь работал на химическом заводе?
— Давно, во время войны и какое-то время после войны. Потом преподавал.
— Он с Сагой встречался?
— Дежо однажды говорил, что они вместе играли в карты.
— И ваш брат с ними?
— Иногда, но это было, еще когда мы жили на старой квартире.
— Откуда ваш брат знал Ульриха?
— Его назвали
Шимчик посмотрел на картины, закурил и сказал:
— Идите приведите себя в порядок, поедете с нами.
Кивком головы он приказал Бренчу следовать за ней.
Потом сел, его лицо было замкнутым и опустошенным, никакой радости, никакого облегчения. Никакой радости, по крайней мере сейчас.
Лазинский опять откашлялся, ему хотелось поговорить. Но капитан не реагировал. Лазинский вышел из комнаты.
Они встретились на улице, возле «победы». Анна Голианова и Бренч уже сидели в машине, Лазинский стоял, привалившись к ограде, и хрустел леденцом. Когда подошел Шимчик, он попросил:
— Я приду чуть попозже. Мне необходимо пройтись пешком… Вы позволите?
Шимчик не возражал.
— Расстроились?
Лазинский ответил кивком головы,
— Извините, но я буду слишком откровенен — что вас расстроило? Ваша ошибка или то, что чисто случайно, скажем, прав оказался я?
— Я восхищаюсь вами. — Лазинский резко выпрямился. — Вашими способностями. Но все это теперь мелочи.
— Представьте, вопреки всему — пусть вас это утешит — я тоже расстроен. Продолжалось это, правда, недолго, но и я влез по уши, поглупел, стал болеть за него. Но это убийство положило конец моей симпатии к способному, по-своему честному, волевому человеку.
— Вы говорите о Голиане? — Лазинский не верил своим ушам. — Инженер Голиан был шпионом!
— Нет, они хотели его сделать шпионом, забросили к нам, более того, он обманул наших коллег в Праге, сказал только то, что ему приказали господа из Мюнхена. Но он хотел спокойно работать, нормально жить…
— Не забывайте об украденной формуле, — резко заметил Лазинский.
— Конечно, — поддакнул Шимчик и отшвырнул сигарету, — Конечно, я стал забывчив. Забываю, о людях, о мире, где человек вынужден лгать. Иногда, чтоб прокормиться, а иногда и… Иногда, чтоб не потерять надежды. Это касается и Бауманна, быть может, Анны Голиановой и дурака Саги, который кое о чем догадывался, но от страха за свое место изворачивался, а может быть, и… Положа руку на сердце, вы вчера не жаловались Праге на мою тупость?
У Лазинского сузились глаза, он только и мог выдавить:
— Кто вам сказал?
— Никто. Отнюдь. Но Вондра восхищался вами. Чересчур. Ставил вас в пример. Он ведет себя таким образом только в том случае, если хочет кого-нибудь раздавить.
Они пристально смотрели друг на друга. Глаза Лазинского блестели, в глазах капитана залегла усталость. Мимо шли мальчишки, они говорили о футболе. Где-то за углом лаяла собака.
— Ну, что скажете?
— Неправда, я никогда…