Современный югославский детектив

Николич Милан

— Так или иначе, — сказал ему Штрекар при расставании, — дело близится к концу. Я думаю, ты прав: события развивались независимо от нас, а сейчас вступили в ту стадию, когда мы можем что–то предвидеть.

Но было непонятно, на основании чего инспектор пришел к такому выводу: повлияли ли на него ночные выкладки Гашпараца или сведения, полученные от фотографа. Размышляя в одиночестве в своем кабинете, Гашпарац ощущал — осталось свести воедино какие–то крохи, и он все поймет сам. Однако сделать это ему никак не удавалось. Он вставал из–за стола, подходил к окну, курил у зеленой шторы и глядел на струйку воды, которую пускал мальчик–фонтан и которая сверкала на солнце среди зелени, уже бросавшей

густую тень. Он шагал взад–вперед по комнате, рассматривал портрет тестя и поминутно спрашивал себя, входит ли то, чем он теперь занимается, в компетенцию и обязанности адвоката. Он думал о своей роли во всей этой истории, роль эта была ему не до конца ясна, хотя теперь представлялась куда менее важной, чем вначале. Главное сейчас — найти убийцу Белой Розы, а разгадка тайны, связавшей его с этим делом, выглядела второстепенной. Случайно вовлеченный в разыгравшуюся драму, он чувствовал себя в долгу перед людьми, с которыми в последнее время сошелся и которые помогали в расследовании. Это напоминало ощущение, которое испытывает адвокат, когда вызывается защищать клиента без вознаграждения.

Зазвонил телефон. Штрекар.

— Мне нужно кое–что у тебя выяснить. Вероятно, это надо было бы сделать раньше, но я хотел сперва урегулировать кое–какие формальности. — Инспектор снова окружал себя тайной, из чего Гашпарац заключил, что он уже все решил и предвидит исход дела. — Как у тебя со временем вечером?

— Нормально. А в чем дело?

— Я думаю, сегодня они попытаются завладеть негативом. Это почти наверняка.

— Думаешь, приходил сам убийца?

— Это неважно. Но он попытается забрать негатив любой ценой.

— Только бы он не пожаловал туда днем, — Гашпарац размышлял вслух.

— Исключено. Это не тот тип. Кроме того, двое моих ребят держат ателье под наблюдением. Ты заметил, как фотограф… По–видимому, нужно и с ним еще…

— Ты думаешь устроить засаду? — догадался Гашпарац, хотя минуту назад этого даже не предполагал. Сейчас такое решение казалось ему вполне логичным.

— Покараулим его мы с тобой… — сказано было просто и спокойно, будто Штрекар и не допускал мысли, что Гашпарац может не согласиться. Он не сомневался, однако Гашпарац все же спросил:

— Я тебе смогу помочь?

— Сможешь, сможешь.

Штрекар объяснил мотивы. На данной фазе расследования Штрекар мог потребовать в милиции любое количество людей — и получил бы их; они подкараулили бы преступника и без труда его схватили. Но Штрекару почему–то хотелось сделать это самому, вместе с Гашпарацем, хотя начальство подобных акций не одобряет и, как правило, запрещает. Инспектор считал, что у них достаточно сил, чтобы справиться с одним человеком (они постоянно имели в виду одного человека), а привлечение большого числа милиционеров только осложнит операцию.

Во второй половине дня они наведались к фотографу и обо всем с ним договорились. Только Гашпарац понял, что утром Штрекар, втайне от него вернувшийся в ателье, уже подготовил почву, и сейчас им оставалось лишь условиться о деталях, которые Штрекар, вероятно, обмозговал за день, занимаясь текущими делами. Фотограф высказал массу опасений. Более всего он боялся за свои камеры, да и за все прочее — посуду, стекло на конторке, увеличитель, за развешанные по стенам портреты новобрачных.

— Видите ли, — сказал он, — это мой хлеб. Если вы гарантируете, что все это… Вы понимаете, чтобы я не понес убытки и ничего не разбилось…

— Не беспокойтесь, — сказал Штрекар. — Ничего не разобьется.

Они договорились, чтобы фотокамеры и остальную аппаратуру перенесли в дальний угол ателье, за занавеску, и отгородили ширмой, служащей фоном при фотографировании…

Осмотревшись, Штрекар и Гашпарац, никем не замеченные, проскользнули в фотоателье

после семи часов вечера. Они укрылись за занавеской, куда фотограф предусмотрительно поставил два стула. Он работал до восьми, и они специально пришли пораньше на тот случай, если бы кто–то вздумал наблюдать за ателье. Они ждали закрытия; к счастью, желающих фотографироваться в этот вечер не оказалось; заходило несколько фотолюбителей, сдавших для проявления пленку, и пара молодоженов за своими заказами.

Около восьми фотограф начал одеваться, непрестанно пожимая плечами, вздыхая и покачивая головой. Перед уходом, уже погасив свет, сказал:

— Сообщите мне сразу же. Позвоните, ради бога.

— Договорились, — прошипел Штрекар.

Фотограф вышел и запер дверь, затем опустил железные жалюзи. Они остались в полной темноте, не сводя глаз со щели, в которую была видна ртутная уличная лампа.

— Он не задержится, — прошептал Штрекар, — в поздний час будет заметен всякий, кто войдет в ателье. Но и очень рано не посмеет, кто–нибудь да увидит.

Надолго замолчали. После ухода фотографа прошло не менее трех часов. Почти не разговаривали. Оба то и дело оглядывались на один из фотоаппаратов: луч света, проникающий в щель между полосками жалюзи, падал точно в его объектив, и в темноте тот отсвечивал фиолетовым огнем, будто огромный глаз.

— Надо быть поосторожнее, — напомнил Штрекар. — Я думаю, мы имеем дело с одержимым. Весьма предусмотрительным и готовым на все.

Уличный шум постепенно затихал, изредка доносились шаги одиноких прохожих, которые становились все реже и реже. Потом наступила полная тишина. При малейшем шорохе или звуке они настораживались. Затем долго и напряженно вслушивались в тишину. Любые шаги могли теперь принадлежать тому, кого они ждали.

Вдруг Штрекар замер. На этот раз шагов вообще не было слышно, и Гашпарац не сразу понял, в чем дело. Потом сообразил: колыхнулись железные жалюзи. Еще чуть–чуть. Наконец они приподнялись от земли сантиметров на семьдесят пять. Тень проскользнула к двери. Жалюзи снова опустились.

XXVIII

Наступившая тишина была нескончаемой и мертвой, и Гашпарац подумал, уж не заснул ли он и не приснились ли ему это движение жалюзи, тихий и едва уловимый лязг металла и тень, проскользнувшая в узкий проем. Правда, в то время, когда это происходило, он почувствовал, что Штрекар сжал его руку повыше локтя, пожатие было легким и коротким, как сигнал, призывающий к спокойствию, предостерегающий от паники. Однако сейчас, в полнейшей тишине, оно показалось ему почти нереальным, словно тоже примерещилось или явилось во сне. Была ночь, а ночью все возможно. Ночью человек не доверяет даже собственным мыслям, а уж тем более ощущениям, и еще меньше — чувствам. Он слышал, как стучит кровь в ушах, а она стучала так сильно, что казалось, шум доносится извне, и тут же возникла догадка, что все, что он здесь слышал, было просто шумом собственной крови. Сердце колотилось на пределе, и, наверное, удары его явственно звучали в закутке, где они сидели.

Он хотел удостовериться. Но Штрекар сидел неподвижно, прижавшись головой к стене и полуоткрыв рот. Опасаясь скрипа, Гашпарац не шелохнулся, а лишь чуть повернул голову, пробуя разглядеть выражение лица инспектора. Чувствуя неутолимую потребность разобраться в происходящем, пытался спокойно порассуждать. Вспомнил о щели в жалюзи. Она осталась. Да и светилась, как прежде.

И вдруг снова исчезла. Что–то ее закрыло. Следовательно, там кто–то был, кто–то был и дышал в темноте, может, так же как и он, прислушиваясь к ударам сердца и шуму собственной крови в ушах.