Современный югославский детектив
Шрифт:
— …шестнадцатью часами сорока пятью минутами, — договорил я. — Я знаю, у вас отличная память.
Прпич остановился. Пристально взглянул на меня:
— В прятки играем?
Я похлопал его по плечу:
— Только правда может спасти вас!
Дверь закрылась, а я стал размышлять, почему следователь начал с него. По–моему, куда логичнее было бы допросить вначале Розмари Штраус, ведь это она обнаружила задушенного шелковым шарфом Ромео.
Мои размышления прервал Нино:
— Простите, который час?
—
— Юлиане пора принять лекарство.
— Какое лекарство? — поинтересовался я.
— Она больна. — Нино смутился. — Вы, наверное, заметили… Она потеряла много крови.
— Лекарство у вас?
— Нет, у нее. Боюсь, придется ее разбудить…
— Да ведь она уже не маленькая, — попытался я успокоить юношу, — может и сама о себе позаботиться.
— У нее очень крепкий сон, ее надо разбудить, — упрямо твердил свое Нино, затем он встал и вышел из комнаты.
Я снова взялся за блокнот. Не прошло и трех минут, как Нино вернулся. Теперь он сел за мой столик.
— Ну, приняла Юлиана лекарство?
— Дверь заперта на ключ, — сказал Нино. — Я постучал, крикнул, что это я и что пора принять лекарство, она ответила «Да, да!», и я со спокойной душой пошел назад.
— Ну вот, видите! Может, закурите или выпьете что–нибудь?
— Нет, спасибо. Знаете, я бы сыграл в шахматы!
— В шахматы? Теперь?
— Надо, чтобы пальцы успокоились. — Он поднял руки, и я увидел, что пальцы у него дрожат.
— Вы правы, — согласился я. — Прекрасная идея! Я бы сыграл партию. И мне надо успокоиться.
— Впутались мы в это дело… — Нино не договорил и уставился на свои дрожащие пальцы. — И зачем нам все это понадобилось?
— Да, — сказал я, стараясь скрыть охватившую меня при этих его словах ярость, — и впрямь, зачем нам все это понадобилось? И зачем вам понадобилось бить Юлиану?!
— Вы… вы… — прошептал Нино, — вы видели?..
Я не успел ответить. Дверь распахнулась, и в гостиную вошел официант. Вероятно, его прислал Сенечич. Он подошел к столу, за которым сидели Чедна, Розмари и Штраус. Хотя официант был не в форменном пиджаке, а лишь в белой выпущенной поверх брюк рубашке, он обливался потом в этот душный вечер.
— Что господа желают?
— Бутылку виски, — сказал Штраус, — лучше «Чивас».
— «Чиваса», к сожалению, нет. Могу предложить «Джонни Вокер» и «Балантайн».
— «Джонни Вокер», — выбрал Штраус. — И немножко яда!
— Как прикажете!
Надо признать, у официанта было чувство юмора! Он подошел к моему столику:
— Для вас?
— Шахматы, — сказал я, — и бутылочку минеральной «Раденская — три сердца»…
— Шахматы? — удивился официант. — Ах, да! Сию минуту! — и, наклонившись, зашептал мне на ухо: — Я видел его. Подошел к грузовику, но меня прогнали, говорят: «Официантам тут нечего делать!» Его перенесли
Шахматная доска была большая, фигуры красивые. Истинное удовольствие заняться игрой, требующей напряженной работы мысли. Доску обрамляла инкрустация — виноградные листья и грозди.
«Не заключенные ли мастерили? — подумал я. — Может, именно над этими шахматами трудился Степан Прпич, коротая время в тюрьме?»
Нино играл осторожно. До пятого хода он молчал, затем, оторвав взгляд от доски и внимательно посмотрев на меня, спросил:
— Вы видели, как я похлопывал. Юлиану по щекам?
— Как вы ее били! — тихо с неприязнью поправил я.
— Похлопывал по щекам, — упрямо повторил парень. — Это не одно и то же.
— Неужели вы способны бить слабую, больную девушку? Давайте пощечины здоровым, тем, кто сильнее вас…
— Вы разговариваете со мной так, будто я убийца, — сдерживая ярость, произнес Нино. — Я не из тех людей, которые достойны презрения…
— Никто вас не презирает, и меньше всех я. — Я смягчил тон. — Напротив, все мы испытываем к вам определенную симпатию, нас тронула ваша забота о Юлиане. Потому–то я был потрясен, увидев, как вы «похлопываете по щекам» — так, кажется, вы это называете — вашу подругу.
— Ну… вам известно, что Юлиана больна…
— Известно! А вам известно, что… В конце концов, вы же интеллигентный человек… А ведете себя как ревнивый мальчишка!
Не выпуская из руки ферзя, Нино засмеялся. Это был смех человека, едва сдерживающего бешенство, смех, родившийся в тайниках человеческого сознания, тихий, почти беззвучный, смех, в котором чувствовались боль и презрение, этот смех меня обезоруживал — я не мог понять, что он скрывает.
— Ревнивый? Побойтесь бога! Я ревную?! К кому? К тому ловеласу? — Последнее, видимо, относилось к Ромео. — Неужели вы думаете, что на меня произвела впечатление его тирада о Джульетте? Неужели вы думаете, что он представлял себе настоящую Джульетту? Неужели вы думаете, что мне неизвестны шекспировские стихи? Вы помните, с какими словами он обратился к моей Юлиане?
Он смотрел на меня невидящим взором. Лицо, делавшее его похожим на Фернанделя, вдруг стало красивым.
— Я — как Сирано де Бержерак. Нас не украшают красота и страсть, нас красят разум и любовь. Я стану археологом, буду изучать оставленную человечеством память о себе… Но я человек, из плоти и крови, человек, который, с вашего позволения, знает, что такое любовь и верность…
Он замолчал, поставил ферзя именно на ту клетку, откуда, как я предполагал, он будет являть для меня наиболее серьезную угрозу, и продолжил: