Совсем другое небо (сборник)
Шрифт:
— Так что? — проговорил Рудольф с набитым ртом. — Ходил прощаться?
— Ничего! — отрезал майор, погружая нож в прозрачный джем. — Слишком долго все это тянется. Я бы охотнее всего собрал вещички — и был таков! У меня вообще нет желания идти на этот сегодняшний парад.
— Не думай, что это ради нас. Мы всего лишь одни из многих среди гостей, — напомнил Рудольф и добавил: — Правда, мы будем чем-то вроде почетных гостей, как нам дали понять вчера.
Майор равнодушно кивнул в знак согласия и внимательно оглядел комнату, в которой прожил почти год. Он смотрел на широкие кресла с блестящей желтой обивкой, которые стояли у темного камина, сделанного из папье-маше, на широкий диван и торшер в стиле модерн с цветами сае-сае, которые женщины втыкают в волосы и на которых завтра вечером
А потом пойдут спать и не смогут уснуть!..
— Давай, Мартин, — проворчал Рудольф, выходя из-за стола.
Майор отставил недопитый стакан кофе и взял со стула свой плоский черный «дипломат», который возил с собой на аэродром и обратно, В нем лежала разная мелочь, которая, собственно говоря, ему никогда не требовалась, но которую он привык иметь при себе. Они подошли к стоянке. У машины, раскаленной на солнце и пахнущей бензином и сухим льняным брезентом, их уже ждали Пехар и Ружбацкий.
Мужчины поприветствовали друг друга кивком головы. Коренастый, смуглый, как цыган, Пехар сел за руль. По-мальчишески стройный Эмиль юркнул на переднее сиденье рядом с ним. Рудольф и Мартин сели сзади. Все это повторялось каждый день, за исключением лишь того, что каждую неделю они сменяли друг друга за рулем. Они выехали с бетонированного пятачка как раз в тот момент, когда Назим нес на кухню остатки закуски. Он махнул им рукой, но его жест был вялым и печальным.
— Этот чувствует себя дворцовым экономом.
— Неудивительно. Он получает жирные чаевые, — объяснил Эмиль.
— Что, если он действительно грустит? Может, ему в самом деле жаль, что мы уезжаем?
— Бог его знает! — махнул рукой Эмиль. — Впрочем, мне все равно, я уже вижу себя дома.
— Что это вдруг? — насмешливо спросил Рудольф. Пехар, желая помешать этому привычному и утомительному обмену мнениями, прервал их:
— Этот нынешний парад — напрасная задержка. Это мне уже начинает действовать на нервы.
Майор слушал их без особого удовольствия. Эмиль вообще был слишком рационалистичным и смотрел здесь на все подобно кучкам запыхавшихся туристов, которые каждое воскресенье прикатывали на Саранган из Мадиуна, чтобы сфотографировать вулканы, озеро, отели, проглотитъ дорогой обед и отбыть назад. Им казалось, что индонезийцы способны улыбаться лишь при виде доллара, фунта, франка или марки. В этом вопросе майор не понимал Эмиля, но на его работу, так же как и на работу двух остальных техников, он, как летчик-испытатель, всегда мог положиться. Однако этого все же было маловато, особенно там, где мужчины долго остаются одни…
Пехар лихо съехал вниз по булыжникам горного серпантина. Внизу, у подошвы вулкана Лаву, поселок кончался, и начиналось асфальтированное шоссе, которое вело прямо к аэродрому мимо нескольких деревенек со сказочными названиями: Нгеронг, Саранган, Магетан, Плаосан, Маоспати, Мадиун.
Такую поездку они совершали ежедневно. Тридцать пять километров вниз, тридцать пять — вверх. Внизу поначалу выдерживали не более шести часов, потом — восемь, десять, двенадцать. Потом — столько, сколько нужно, не взирая на тридцать восемь градусов жары и девяносто два процента влажности. На бетонную стоянку никто не отважился бы встать босыми ногами. В кабинах самолетов, находившихся с утра до вечера на солнце, было около пятидесяти градусов по Цельсию. Чехословацкие специалисты вместе с индонезийской аэродромной службой проливали здесь литры пота, занимаясь как текущей работой, так и ремонтом. Перед стартом при испытательных полетах майор не раз пропитывал потом и толстые ремни парашюта. Иногда сначала требовалось выгнать из-под плоскостей самолета змей, которые забирались туда ночью с холодной травы; иногда вместе с индонезийскими техниками приходилось работать под долгим, непрекращающимся тропическим ливнем, и это было все же лучше, чем задыхаться от жары в ангарах…
Всему этому приходил конец,
Они встретили его с сердечностью и уважением, которые испытывают бывшие ученики к своему учителю, и ему было с ними хорошо. Столь же добрые отношения сложились у Рудольфа, Лади и Эмиля с индонезийскими техниками, так как многих из этих трудолюбивых младших командиров они обучали технике у себя дома. Теперь в Индонезии они могли проверить результаты своей работы. И чехословацкие техники остались довольны. Дружба, завязавшаяся в Чехословакии, за время работы в Индонезии окрепла еще больше, потому что никто не смотрел на часы, не считался с рабочим временем и никто не был главным. Главным была цель — сделать эскадрилью образцовой. Она такой и стала, потому что главное в жизни не эмоции, а дела, труд. На земле остаются результаты труда.
Сегодня они ехали прощаться. Майор знал, что это будет настоящий военный парад, и они не могли не принять приглашения. Там он увидит всех «своих» парней сразу, и в последний раз.
— У меня такое чувство, будто мы едем на похороны, а не на торжество, — произнес Пехар под тихое гудение мотора, на миг повернувшись назад.
— Веди машину и не трепи языком, — проворчал Рудольф, который сидел с задумчивым видом.
Майор смотрел на обочину серпантина, по которой шли на базар в Мачетан нагруженные овощами, деревом и тканью деревенские женщины. Ему их всегда было жаль, особенно тех, кто нес на бедрах большие кругляки дерева, прикрепленные к поясу и плечам холщовыми веревками, которые немилосердно врезались в нежную, смуглую кожу; этой коже белые женщины могли бы только позавидовать. У крестьянок были широкие, расплющенные к пальцам ступни, изуродованные постоянной ходьбой без обуви. Они выходили из своих селений затемно с зажженными лучинами в руках, опасаясь темноты и диких зверей. Женщины тащили свой груз на себе по холодным горным камням и горячему асфальту до самого базара и, счастливые, возвращались домой, чтобы снова идти туда завтра, и послезавтра, и через год, и еще через год, как вынуждала их к этому жизнь.
Майор порой не мог удержаться от того, чтобы не сравнить этих хрупких, но сильных женщин с теми, кого он знал до сих пор. Не раз он ловил себя на мысли, что, если бы это было возможно, он выбрал бы для совместной жизни одну из тихих и нежных индонезийских крестьянок и был бы определенно счастлив.
Когда Пехар осторожно объехал женщин, чтобы ненароком не столкнуть кого-нибудь из них в глубокую пропасть, начинавшуюся сразу же за обочиной дороги, они выпрямили свои усталые спины, помахали руками, улыбнулись. Им была знакома машина людей, которые приехали из какой-то очень далекой страны и держали себя с ними совершенно иначе, чем все другие белые, каких они встречали раньше.
Майору вспомнилась Янтие. Каждый понедельник она приносила им прямо на террасу павильона короб великолепных апельсинов самых лучших сортов, пучки бананов, желтых, как свежее масло, и сочные, свежие, ароматные плоды манго, по вкусу и запаху похожие на многие другие фрукты. Платили они ей всегда по-царски. Она благодарила их улыбкой, от которой у них спирало дыхание, и уходила подобно принцессе, гордая, гибкая, свежая и желанная.
Однажды она не пришла. Ночной ливень погасил лучину, и Янтие наступила на одну из черно-белых змей, которые ползли с мокрой травы на теплые камни дороги. Через неделю к ним пришла другая продавщица и принесла такой же короб сочных плодов. Улыбнувшись, она сказала: