Спартак(Роман)

Фаст Говард Мелвин

Рабы вступают в него без своих цепей. У входа их расковывают и дают деревянную миску с едой и кожаный мех с водой. Мех содержит немного меньше кварты воды, и это их двухразовый рацион в день. Но двух кварт воды в день недостаточно для того, чтобы восполнить то, что жар отбирает в таком сухом месте, и поэтому рабы подвергаются процессу постепенного обезвоживания. Если другие вещи не убивают их, рано или поздно их почки разрушаются и когда они становятся слишком больными, чтобы работать, их выгоняют в пустыню умирать.

Все это Спартак знает. Знание рабов — это его знание, а сообщество рабов — его сообщество. Он родился в нем; он вырос в нем; он повзрослел в нем. Он знает главный секрет рабов. Это желание — не удовольствия, комфорта, пищи, музыки,

смеха, любви, тепла, женщин или вина, ничего из этих вещей — это желание выдержать, выжить, просто это и не более того, выживание.

Он не знает почему. Нет причин для этого выживания, нет логики этому выживанию; но и знание не является инстинктом. Это больше, чем инстинкт. Никакое животное не могло бы пережить этот путь; образец для выживания не прост; это не легкая вещь; это намного сложнее, продуманнее и сложнее, чем все проблемы, с которыми сталкиваются люди, никогда не сталкивавшиеся с подобным. И для этого есть причина. Просто Спартак не знает причину.

Теперь он выживет. Он адаптируется, прогнется, приспособится к условиям, акклиматизируется, повысит чувствительность; он является механизмом высокой текучести и гибкости. Его освобожденное от цепи тело сохраняет силу свободы. Как долго он и его товарищи носили эту цепь, через море, вверх по реке Нил, через пустыню! Недели и недели несли они цепи, и теперь он свободен от этого! Он легкий, как перо, но найденная сила не должна быть потрачена впустую. Он принимает свою воду — больше воды, чем он видел за долгие недели. Он не будет глотать ее и мочиться в отходы. Он будет охранять ее и пить в течение нескольких часов, чтобы все возможные капли могли погрузиться в ткани его тела. Он берет еду — пшеницу и ячменную кашу приготовленную с сухой саранчой. Ну, есть сила и жизнь в сухой саранче, а пшеница и ячмень — ткань его плоти. Он ел хуже, и вся еда должна быть съедена; те, кто позорят пищу, даже в мыслях, становятся врагами пищи, и вскоре они умирают.

Он входит во тьму казарм, и зловонная волна гнилого запаха когтями впивается в его обоняние. Но никто не умирает от запаха, и только дураки или свободные люди могут позволить себе роскошь рвоты. Он не будет тратить унцию воды из своего желудка таким образом. Он не будет бороться с этим запахом; с этим нельзя бороться. Вместо этого он обнимет этот запах; он будет приветствовать его и пусть он пропитает его, скоро это будет для него не страшно.

Он ходит в темноте, и его ноги ведут его. Его ноги подобны глазам. Он не должен споткнуться или упасть, поскольку в одной руке он несет еду, а в другой — воду. Теперь он направляется к каменной стене и садится спиной к ней. Здесь не так уж плохо. Камень прохладный, и у него есть поддержка для спины. Он ест и пьет. И все вокруг него — движения, дыхание и жевание других мужчин и детей, поступающих точно так же, как он, и его внутренний эксперт — органы его тела помогают ему и умело извлекают то, что им нужно от маленького количества пищи и воды. Он вынимает последний кусок еды из своей чаши, выпивает что осталось, и облизывает внутренность дерева. У него нет аппетита; еда — это выживание; каждая маленькая крошка и кусочек пищи — это выживание.

Теперь еда съедена, и некоторые из тех, кто поел, более довольны, а другие поддаются отчаянию. Не все отчаяние исчезло из этого места; надежда может уйти, но отчаяние цепляется упрямо, и слышатся стоны, слезы и вздохи, и где-то вибрирует крик. И есть даже тихий разговор, ломаный голос, который взывает:

— Спартак, где ты?

— Здесь, я здесь, Фракиец, — отвечает он.

— Здесь Фракиец, — говорит другой голос. — Фракиец, Фракиец. Они его люди, и они собираются вокруг него. Он чувствует их руки, когда они прикасаются к нему. Возможно, другие рабы слушают, но в любом случае они ведут себя очень тихо. Это только из-за новичков в аду. Возможно, те, кто пришел сюда раньше вспоминают то, что в основном они боятся запоминать. Некоторые понимают слова аттического языка, а другие — нет. Возможно где-то, даже, есть память о заснеженных вершинах гор Фракии,

благословенная, благословенная прохлада, ручьи, проходящие через сосновые леса и черные козлы прыгающие среди камней. Кто знает, какие воспоминания сохраняются среди проклятых людей черного откоса?

Они зовут его «Фракиец», и теперь он чувствует их со всех сторон, и когда он протягивает руку, то чувствует лицо одного из них, все покрытое слезами. Ах, слезы — это отходы.

— Где мы, Спартак, где мы? — шепчет один из них.

— Мы не заблудились, мы помним, как мы пришли.

— Кто вспомнит о нас?

— Мы не потерялись, — повторяет он.

— Но кто вспомнит о нас?

Так нельзя говорить. Он для них как отец. Для мужчин вдвое старше годами, он отец по старому племенному закону. Они все Фракийцы, но он Фракиец. Поэтому он тихо повторяет им, словно отец рассказывает сказку своим детям:

«На берегу, где ломались пенистые волны, Тяжкие волны, гонимые Западным ветром, Вспенившись мелко вверх из глубин океана, И, выгнувшись лука дугой, разбиваясь о землю, Белую пену свою извергая сильно и далеко, Также тяжелой волною катили Данайцы Неколебимым воинским строем…»

Он захватывает их и удерживает их страдания, думая про себя: — Что за чудо, какая магия в старой песне! Он избавляет их от этого ужаса и они стоят на жемчужных пляжах Трои. Есть белые башни города! Есть золотые, бронзовые воины! Мягкое пение взлетает и опускается, развязывает узлы страха и тревоги и в темноте происходит перетасовка и движение. Рабы не могут знать греческий, и действительно, Фракийский диалект Спартака достаточно не похож на язык Аттики; они знают о песнопении, где сохраняется старая мудрость народа прошедшая испытание временем. .

Наконец, Спартак ложится спать. Он будет спать. Молодой, он давно встретил и победил страшного врага — бессонницу. Теперь он сам вспоминает и исследует воспоминания детства. Он хочет прохлады, ясного синего неба и солнца, мягкого бриза, и все они есть. Он лежит среди сосен, наблюдая, как козы пасутся, и старик, старик рядом с ним. Старик учит его читать. Тростью, старик чертит на земле букву за буквой. — Читай и учись, дитя мое, — говорит ему старик. — Мы, рабы несем это оружие с собой. Без этого мы как звери в поле. Тот же бог, который дал людям огонь, дал им силу записать свои мысли, чтобы они могли вспомнить мысли богов в золотой древности. Тогда люди были близки к богам и разговаривали с ними по собственному желанию, и тогда не было рабов. И это время снова наступит.

Так помнит Спартак, и сейчас его память превращается в сон, сейчас он спит…

Утром он проснулся от грохота барабана. В барабан бьют у самого входа в казармы, эхо и отголоски этого боя отражаются от стен каменной пещеры. Он встает, и слышит вокруг всех своих поднимающихся собратьев-рабов. В полной темноте они двигаются к выходу. Спартак забирает свою миску с собой; если бы он забыл об этом, для него не было бы еды или питья в этот день; но он мудр на путях рабства, и здесь в образе жизни рабов нет ничего такого, что он не мог бы предвидеть. По мере продвижения, он чувствует давление тел вокруг себя, и он позволяет людскому морю перенести себя и к отверстию в конце каменных бараков. А барабан все это время продолжает бить.

Это час перед рассветом, и сейчас в пустыне прохладнее, чем когда-либо в течении суток. В этот единственный час дня пустыня — друг. Нежный ветерок охлаждает лик черного откоса. Небо — прекрасное, сине-черное, выцветает и мерцающие звезды мягко исчезают, единственные женщины в этом унылом, безнадежном мире мужчин. Даже рабам на золотых приисках Нубии, откуда никто никогда не вернется — должно быть, нужно немного отдохнуть; и потому им дают этот час до рассвета, острый, горько — сладкий, могущий заполнить их сердца и возродить их надежды.