Спартак(Роман)
Шрифт:
— Не удивительно, — думал Гай — что, цена смерти нескольких из этих людей была высокой.
Сами гладиаторы были великолепно мускулистыми и изящными, подобными пантерам в своих движениях. Грубо говоря, они разделялись на три класса, три класса бойцов, столь популярных в Италии в то время. Фракийцы — группа или специализация шире названного народа, поскольку среди них было много самых желанных Евреев и Греков. Они сражались с сикой, коротким, слегка изогнутым кинжалом, общим оружием во Фракии и Иудеи, откуда большинство из них были вывезены. Эпоха популярности ретиариев только начиналась, и они сражались с двумя любопытными орудиями — рыболовной сетью и длинными рыболовными вилами, называемыми трезубцем. Для этой категории, Батиат предпочитал Африканцев, высоких, длинноногих чернокожих мужчин из
— Запомни их, — сказал Брак, указывая на черных. — Это лучшая и самая искусная игра, но может оказаться скучной. Чтобы увидеть ее в лучшем виде, нужны Фракийцы. Разве вы не согласны? — спросил он Батиата.
Ланиста пожал плечами.
— У каждого есть свои достоинства.
— Выставьте для меня Фракийца против черного.
Батиат взглянул на него, затем покачал головой:
— Это неправильно. У Фракийца есть только кинжал.
— Я хочу этого, — сказал Брак.
Батиат пожал плечами, поймал взгляд одного из тренеров и кивком подозвал его. Очарованный, Гай наблюдал за тем, как гладиаторы исполняют свои точные танцевальные упражнения, Фракийцы и Евреи, оттачивающие свою работу с кинжалом с маленькими палками и маленькими деревянными щитами, чернокожие бросали сети и длинные деревянные палки, которые для всего мира были рукоятями метлы, и большие, белокурые Германцы и Галлы фехтовали деревянными мечами. Никогда за всю свою жизнь он не видел людей двигающихся настолько выверенно, таких ловких, таких изящных, казалось бы, неутомимых, поскольку они двигались танцевальным шагом, снова и снова и снова. Они были там, под солнечным светом за железными прутьями, и даже Гай, с его бедной, извращенной, искалеченной совестью, почувствовал жалость к такой великолепной и полнокровной жизни, которую должны испытывать только скотоводы. Лишь отблеск этого; никогда еще Гай не испытывал такого сильного возбуждения от перспективы будущего события. Скука вошла в его жизнь, когда он был еще ребенком. Теперь ему не было скучно.
Тренер объяснял, — У кинжала есть только одно преимущество — острие. Кинжал попался в сети, Фракийцу конец. Это приводит к вражде в школе. Это не годится.
— Выставьте их, — коротко сказал Батиат.
— Почему не с Германцами…
— Я плачу за Фракийцев, — холодно сказал Брак. — Не спорь со мной!
— Ты слышал его, — сказал ланиста.
Тренер носил на шнурке, надетом на шею серебряный свисток. Теперь он резко дунул в него три раза, и линии гладиаторов остановились.
— Кого вы хотите? — спросил он Батиата.
— Драба.
— Драба! — закричал тренер.
Один из чернокожих повернулся и пошел к ним, таща за собой сеть и шест. Гигантский человек, его темная кожа блестела от пота.
— Давид.
— Давид! — закричал тренер.
Это был Еврей, худое, ястребиное лицо, тонкие, горько изогнутые губы и зеленые глаза, бритый, загорелое лицо и голова. За пальцы, казавшиеся кривыми и неуклюжими зацепился деревянный кинжал, он смотрел сквозь гостей, не видя их.
— Еврей, — сказал Брак Гаю. — Ты когда-нибудь видел Еврея?
Гай покачал головой.
— Это будет захватывающе, Евреи очень хороши с сикой. Это все, что они умеют в бою, но они очень хороши.
— Полем.
— Полем! — закричал тренер.
Это был Фракиец, очень молодой, изящный и красивый.
— Спартак!
Он присоединился к остальным трем. Четверо мужчин стояли там, отделенные от двух Римских юношей, ланисты и от рабов с носилками тяжелым железным забором тренировочного двора. Глядя на них, Гай понял, что они были чем-то новым, чем-то другим, странным и ужасным в его собственных терминах. Это была не просто угрюмая, задумчивая мужественность — их мужественность, которая почти никогда не встречается в кругу его собственных знакомых, но так, будто они были закрыты от него. Это были люди, обученные сражаться и убивать, сражаться не как солдаты, не как звери, но сражаться как гладиаторы, что было совсем другое. Он смотрел на четыре пугающие маски.
— Как они вам нравятся? — спросил Батиат.
Гай не мог на все это ответить, он вообще не
— Впечатление может быть обманчивым, — напомнил ему Батиат. — Это Спартак. Очень хороший, очень мощный и очень быстрый. Я выбрал его с умыслом. Он очень быстр.
— С кем вы будете ставить его?
— С черным, — ответил Батиат.
— Очень хорошо, я надеюсь, что это стоит того, — сказал Брак.
Вот когда и как Гай увидел Спартака; хотя четыре года спустя он забыл имена любого из гладиаторов и только вспомнил горячий солнечный свет, ощущение и запах того места, запах потных мужских тел.
II
Это Вариния, которая бодрствует в темноте, и она не спала эту ночь, совсем нет, даже несколько мгновений; но Спартак, который лежит рядом с ней, спит. Как крепко он спит и как глубоко! Мягкий поток его дыхания, втягивание и прохождение воздуха, являющегося топливом для огня жизни в нем, столь же регулярен и такой же, как и все своевременное убывание и течение в мире жизни, и Вариния думает об этом и знает, что жизненные циклы в этом мире имеют одну и ту же закономерность, будь то движение приливов, прохождение сезонов или плод, яйцо в лоне женщины.
Но как может человек спать таким образом, когда он знает, с чем он столкнется по пробуждении? Как он может спать на грани смерти? Откуда приходит к нему этот покой?
Легко, очень легко, Вариния прикасается к нему и прослеживает прикосновением его кожу, его плоть и его конечности, когда он лежит в темноте. Кожа эластичная, свежая и живая; мышцы расслаблены; конечности свободны и покоятся. Сон драгоценен; сон — это жизнь для него.
— Спи, спи, спи, мой возлюбленный, мой дорогой, мой нежный, мой хороший, мой ужасный. Спи и восстанавливай свою силу, муж мой, муж мой.
Все ее движения мягки и осторожны, как шепот, Вариния закрывает его, так что ее плоть все больше и теснее прижимается к нему, ее длинные ноги прижимаются к нему, уютно прижимается ее полная грудь, наконец лицо коснулось его, щека к щеке, ее золотистые волосы короной раскрываются над ним, ее ужасные воспоминания сейчас приглушаются любовью, потому что страху и любви нелегко ужиться вместе.
Однажды она сказала ему, «Я хочу, чтобы ты кое-что сделал. Я хочу, чтобы ты сделал то, что мы делаем в племени, потому что мы верим в это». Он улыбнулся ей: «Во что вы верите в племени?» Она сказала: «Ты будешь смеяться», а потом он ответил: «Смею ли я? Я когда-нибудь смеялся?» Тогда она сказала ему: «В племени, мы считаем, что душа входит в тело через нос и рот, понемногу с каждым вдохом. Ты улыбаешься». Затем он ответил: «Я улыбаюсь не тебе. Я улыбаюсь удивительным вещам, в которые люди верят»; на это она заплакала, и сказала ему, что он Грек, а Греки вообще ни во что не верят. Тогда он сказал ей: «Я не Грек, а Фракиец, и это неправда, что Греки ни во что не верят, но лучшие и самые богатые люди могут верить, и это то, во что верят Греки.» На это она ответила, что не заботиться о том, во что верили Греки, но он сделал бы то, что они делали в племени? Стал бы он прикладывать свой рот к ее рту и дышать, отдавая ей свою душу? И тогда она отдаст ему свою, и навсегда, навеки души были бы смешаны, и они были бы одним человеком в двух телах. Или он боится? И он ответил: «Разве ты не догадываешься, чего я боюсь?»
Сейчас она лежит с ним на тонком соломенном тюфяке на полу их камеры. Камера — их дом. Камера — их замок. Они вдвоем в этом каменном ящике, который измеряется размером в пять футов на семь и в который только камерный горшок и тюфяк. Но даже они не принадлежат им; ничто не принадлежит им, даже друг другу они не принадлежат, и она теперь лежит рядом с ним, касаясь его лица, ног, рук. Тихо плача — она, которую никто никогда не видел плачущей при дневном свете.
«Я не даю женщин, я одалживаю женщин», любил говорить Батиат. «Моим гладиаторам. Человек не годится для арены, если его члены высыхают. А гладиатор не раб — носильщик. Гладиатор — мужчина, а если он не мужчина, никто не заплатит за него и десяти денариев. А мужчине нужна женщина. Я покупаю неисправимых, потому что они дешевы, и если я не смогу их приручить, то как же будут мои мальчики?»)