Спартак(Роман)
Шрифт:
— В жизни, — сказал он ей, — я не стану с тобой делиться, моя возлюбленная.
— Тогда что тебе снится?
— Мне снится, что мы создадим новый мир.
Тогда она испугалась его, но он мягко сказал ей: — Этот мир был создан мужчинами. Ведь так, моя дорогая? Подумай. Разве не мы строили города, башни, стены, дороги и корабли? Тогда почему мы не можем создать новый мир?
— Рим… — сказала она, и в единственном слове была скрытая сила, власть, которая правит миром.
— Тогда мы уничтожим Рим, — ответил Спартак. — У мира набитое Римское брюхо. Мы разрушим Рим и уничтожим то, во что Рим верит.
— Кто, кто? — взмолилась она.
— Рабы. Раньше бывали восстания рабов, но наше будет другим.
Так что мир ушел, и надежда ушла, и вскоре после этого Вариния вспомнила, что сейчас ночь, и голова ее мужа у нее на коленях, а глаза устремлены ввысь на звезды. Но это была ночь любви. Некоторым людям дается несколько таких ночей, и тогда они счастливы. Они лежали там, среди гладиаторов, рядом с огнем, и время текло медленно. Они касались друг друга и доказали свое осознание друг друга. Они стали похожи на одного человека.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Являющаяся рассказом о Лентуле Гракхе, некоторые из его воспоминаний, и некоторые подробности его пребывания на Вилла Салария
I
Лентул Гракх любил говорить, что, когда его вес увеличился, его способность ходить по туго натянутому канату и тот факт, что тридцать семь из его пятидесяти шести лет были потрачены на успешное осуществление римской политики, оказали поддержку его претензиям. Политика, как он иногда говорил, требовала трех неизменных талантов и отсутствие добродетелей. По его словам, больше политиков было уничтожено добродетелью, чем по любой другой причине; и вот таланты, которые он перечислил таким образом. Первый талант был способностью выбрать победителя. В противовес этому, второй талант был способностью вырваться из объятий проигравшей стороны. И третий талант заключался в том, чтобы никогда не становиться врагом.
Все три этих таланта были идеалами, и идеалы были такими, какие они есть, а люди такими, какие они есть, не было такой вещи, как стопроцентное исполнение. Со своей стороны, он поступал хорошо. Родившись сыном простого, но трудолюбивого сапожника, он покупал и продавал голоса в возрасте девятнадцати лет, занимался куплей-продажей офисов и случайными убийствами в возрасте двадцати пяти лет, возглавлял мощную политическую банду в возрасте двадцати восьми лет, и единственный лидер знаменитого Целиевого района в возрасте тридцати лет. Пять лет спустя он был магистратом, и в возрасте сорока лет он вошел в Сенат. Он знал десять тысяч человек в городе по имени и еще двадцать тысяч попали в его поле зрения. Он включил в список своих фаворитов даже своих злейших врагов, и, хотя он никогда не совершал ошибок, веруя в то, что кто-либо из его сообщников был честным, он никогда не впадал в более глубокую ошибку, считая само собой разумеющимся нечестность любого из них.
Его вес и сущность соответствовали его положению; он никогда не доверял женщинам и не заметил, что они особенно выгодны его коллегам. Его личным пороком было обжорство и огромные слои жира, которые он накопил за период успешных лет не только превратил его во впечатляющую фигуру, но сделали его одним из тех немногих Римлян, которых никогда не видели на публике, не завернутыми в складки тоги. В тунике, Лентул Гракх не заискивал. В тоге, был символом Римской твердости и добродетели. Его триста фунтов веса поддерживали лысую, втянутую в плечи голову, прочно увязшую в кольцах жира. У него был глубокий, хриплый голос, обаятельная улыбка и маленькие веселые голубые глаза, которые выглядывали из складок кожи. А кожа его, была розовой, как у ребенка. Гракх был
— Молодой чудак.
С Антонием Гаем Гракх был в лучших отношениях, как и со многими из патрициев. Аристократия была единственной тайной и святыней, которую он позволял себе. Он любил аристократов. Он завидовал им. Он также, в определенной степени, презирал их, считая всех их довольно глупыми, и он так и не получил столь многих выгод, по сравнению с тем фактом, что они, казалось, получили столь мало пользы от рождения и положения. Тем не менее, он культивировал их, и это вызывало у него чувство гордости и ему было приятно оказаться приглашенными на одну из таких великолепных плантаций, таких как Вилла Салария. Он не преувеличивал, и не пытался сойти за аристократа. Он не говорил на их краткой, благородной латыни, но, скорее, на легком языке плебеев. Хотя он вполне мог себе это позволить, он не пытался завести собственную плантацию. Со своей стороны, они оценили его практичность и его фонд полезной информации; его необъятный размер внушал уверенность. Антоний Гай любил его, потому что Гракх был человеком совершенно не склонным к морализаторству, и он часто упоминал Гракха как единственного совершенно честного человека, которого он когда-либо знал.
В этот вечер Гракх немного не понял, что произошло. Он взвешивал и оценивал, но не судил. Гай не вызывал у него никаких чувств, кроме презрения. Великий и богатый генерал Красс, забавлял его, а по поводу Цицерона он сказал хозяину:
— У него есть все, кроме величия, и я думаю, что он перерезал бы горло собственной матери, если бы это продвинуло дело Цицерона.
— Но дела Цицерона не так важны.
— Точно, и поэтому он потерпит неудачу практически во всем. Боится, потому что его никто не любит.
Это был самый проницательный комментарий для Антония Гая, который желал кого-нибудь восхищать, хотя его сексуальные склонности и практики были на уровне двенадцатилетнего ребенка. Гракх был готов признать что земля, на которой он стоял, превращалась в слизь. Его мир разлагался, но поскольку процесс разложения был чрезвычайно медленным, а он сам был далеко не бессмертен, у него не было никакого интереса обманывать себя. Он мог видеть, что происходит, не давая себе труда встать; в его положении не было необходимости принимать чью-то сторону.
В этот вечер он не уснул после того, как остальные домашние ушли спать. Он спал мало и плохо, и теперь он повернулся на другой бок, лицом к яркому лунному свету. Если бы кто-нибудь спросил его, он мог бы достаточно точно сообщить о том, кто и кого выбрал для себя в постельные партнеры тем вечером; но он заметил это без любопытства, и не чувствовал обиды. Это был Рим. Только дурак считал иначе.
Проходя, он увидел Юлию, сидящую на каменной скамье, скорбную фигуру в ночи, обездоленную и охваченную ужасом от собственной неполноценности и от манеры, в которой ей отказали. Он повернулся к ней.
— Лишь мы двое одиноки этой ночью, — сказал он ей. — Это самая красивая ночь, не так ли, Юлия?
— Если чувствуешь себя красивой.
— А ты нет, Юлия? — Он оправил свою тогу. — Хочешь, чтобы я посидел с тобой некоторое время?
— Пожалуйста, посиди.
Некоторое время он сидел молча, мягко реагируя на освещенную луной красоту земли, огромный белый дом, так легко поднимающийся с его ложа кустов и вечнозеленых растений, терраса, фонтаны, бледный блеск скульптур здесь и там, беседки с их прекрасными скамьями бледно-розового или темно-черного мрамора. Сколько красоты удалось Риму! Наконец, он сказал: