Спартак
Шрифт:
Шепот одобрения и симпатии к этому аристократу, решившемуся войти в сношение с презренными гладиаторами, восхищавшемуся их подвигами, помогавшему им в их несчастии, пробежал среди присутствующих Спартак, хотя еще и не совсем успокоился, почувствовал себя тронутым таким участием, оказанным ему, уже давно отвыкшему от доброго к себе отношения.
— Очень тебе благодарен, славный Катилина, за твое благородное предложение, которого, однако, я не могу и не должен принять. Я буду обучать борьбе, гимнастике, фехтованию и, следовательно, сейчас же найду средства жить своим трудом Катилина, отвлекши
— Ведь и я страдаю от ненависти олигархов, и я раб этого презренного и испорченного римского общества, и я — гладиатор среди патрициев, и я желаю свободы и., знаю все…
И так как Спартак, вздрогнув, откинул голову назад, испытывая Катилину взглядом, тот продолжал:
— Я знаю все и.., я с вами.., и буду с вами. И затем, немного приподнявшись, он сказал более громким голосом, так, чтобы все его услышали!
— Ради этого ты не откажешься от двух тысяч сестерций, заключенных в этом небольшом кошельке в таких красивых новых ауреях.
И протянул Спартаку изящный маленький кошелек, прибавив:
— Повторяю, я не дарю их тебе, — ты их заработал, они твоя. Это твоя часть нашей сегодняшней добычи В то время как все присутствующие разразились почтительными похвалами и возгласами восхищения по поводу щедрости Катилины, последний взял в свою руку правую руку Спартака и пожал ее таким образом, что гладиатор вздрогнул:
— А теперь ты веришь, что я все знаю? — вполголоса спросил патриций.
Спартак не понимал, откуда Катилина узнал некоторые тайные знаки и слова, однако, вполне убедившись, что Катилина действительно знал все, ответил ему на пожатие руки и, спрятав на груди — под тунику — данный ему кошелек, сказал:
— Я так взволнован и восхищен твоим поступком, что не в силах достойно отблагодарить тебя, благородный Катилина. Но завтра, если ты согласен, я приду вечером в твой дом выразить всю мою признательность.
Спартак подчеркнул последние слова, сделав на них особое ударение, и взглядом дал понять это патрицию, который кивнул в знак согласия.
— В моем доме, Спартак, ты будешь всегда желанным гостем. — А теперь. — прибавил Катилина тотчас же, обратившись к Требонию и остальным гладиаторам, — разопьем чашу фалернского, если только эта конура может оказать гостеприимство фалернскому вину.
Фалернское вино было вскоре испробовано и найдено довольно хорошим, хотя и не настолько старым, как можно было желать.
— Как ты его находишь, славный Катилина? — спросила Лутация.
— Вино недурное.
Устремив широко раскрытые глаза на стол и машинально вертя оловянную вилку между пальцев, Катилина долгое время оставался безмолвным и неподвижным среди молчавших сотрапезников.
Судя по кровавому блеску, появлявшемуся в его зрачках, по дрожанию руки, по нервным сокращениям всех мышц и по внезапно вздувшейся большой вене, которая пересекала его лоб, в душе Катилины происходила страшная борьба и в мозгу роились грозные замыслы.
— О чем ты думаешь, Катилина? Что тебя так сильно огорчает? — спросил, наконец, Требоний, услышав его вздох, похожий на рычанье.
— Я думал, — ответил Катилина, — что
И после минуты раздумья он воскликнул:
— И неужели написано в заветах великих богов, что угнетаемые никогда не получат покоя, что неимущие никогда не получат хлеба, что человечество всегда будет разделено на два лагеря — волков и ягнят, пожирающих и пожираемых?..
— Нет! Клянусь всеми богами Олимпа! — закричал могучим голосом Спартак, ударив кулаком по столу.
В то время, как происходил этот разговор, в передней комнате шум и крики все усиливались, соответственно количеству вина, которое было поглощено находившимися в ней пьяницами:
Вдруг Катилина и его сотрапезники услышали крики:
— А, Родопея! Родопея!
При этом имени Спартак вздрогнул всем телом. Оно напомнило ему родную Фракию, горы, его дом, его семью. Несчастный! Сколько разрушенного счастья! Сколько сладких и печальных воспоминаний!
— Добро пожаловать, добро пожаловать, прекрасная Родопея! — кричали разом десятка два пьяниц.
Родопея была красивая девушка двадцати двух лет, высокая и стройная, с чистым лицом, правильными чертами, с очень длинными белокурыми волосами, с живыми и выразительными голубыми глазами. Она была одета в синюю тунику, украшенную серебряными каемками; на руках ее были серебряные браслеты, а вокруг головы синяя лента из шерсти. По всему ее виду можно было догадаться, что она не римлянка, а рабыня низшего сорта. Легко можно было понять, какую злосчастную жизнь она принуждена была вести.
Насколько можно было заключить по очень сердечному и достаточно почтительному обращению с ней дерзких и бесстыдных завсегдатаев таверны Венеры Либитины, видно было, что эта девушка очень добра, несмотря на тяжелую жизнь, и крайне несчастна, несмотря на показную веселость.
Однажды, попав в заведение Лутации, вся окровавленная от побоев, которым ее подверг хозяин, по профессии сводник, она попросила глоток вина, чтобы немного подкрепиться. С этого дня Родопея через каждые два или три дня, при всякой возможности, заходила вечером в таверну Лутации. Проводимые здесь четверть часа свободной жизни казались ей блаженным отдыхом, по сравнению с тем адом, в котором она принуждена была жить.
Могильщик Лувений, его сотоварищ, по имени Арезий, и мнимый нищий Веллений, разгоряченные слишком обильными возлияниями, начали беседовать о Катилине. Им уже было известно, что он находится в другой комнате. Трое пьяных извергали всякие хулы по адресу патрициев, хотя остальные посетители пытались призывать и к более осторожным выражениям.
— Нет, нет, — кричал могильщик Арезий, — нет, клянусь Геркулесом! Не следует пускать сюда этих подлых пиявок, сосущих нашу кровь, и позволять им оскорблять нас в местах наших собраний своим присутствием.