Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи
Шрифт:
Свет был уже лунный, но, идя обратно ко мне, Плоскорожий надел свои темные очки. Джафа стоял, глядя нам вслед. Мы догнали девчат и стали им плести, что Джафа пьян и злится за потерянную нами снасть. Девчата посмеялись, но я видел, что они встревожены. Я слышал, как, давно уже улегшись, они тихо переговаривались. Я убеждал себя, что это мне только почудилось, будто светловолосая Джин прячет от меня глаза. А утром девчат уже не оказалось.
Рыбу на перемете мы оставили чайкам. К полудню мы перестали спрашивать у встречных, не попадались ли им две девушки, темноволосая и светлая. До Плоскорожего не скоро дошло, что, даже если и отыщем их, дело все равно конченое. Первую монету мы сбыли жучку-перекупщику, и он нагрел нас, как и все последующие покупатели. Плоскорожий
Руки
(Перевод О. Сороки)
Он ел обед в угрюмом молчании; он сознавал свою вину, и от этого угрюмел еще больше. Она почти не притронулась к еде, покормила младенца, и тот, уже выучившийся радовать родителей лепетаньем «па-па, ма-ма», был огорошен безучастным молчанием обоих.
Пообедав, он переоделся мешкотно и тяжело в шахтерскую робу. И стыд тяготил за себя вчерашнего, и тошно было идти в шахту, заступать в смену от трех до одиннадцати. Оттого он и напился вчера вечером — чтобы позабыть о неделе, лежащей впереди; а напившись, забыл обо всем, подрался во дворе пивной, порвал свой лучший костюм, а после на косых ногах, с двумя румяными бабехами под ручку, прошел по Главной улице — прямо к своему крыльцу, где стояла, смотрела жена.
Хоть и пьяный, он почувствовал ее негодующее отвращение. Она была не из тех, что поедом едят мужа; она не сказала ни слова, но само ее молчание осуждало.
Стуча тяжкими горняцкими башмаками, он прошел в гостиную. На столе ждали его жестянка с бутербродами и термос. Жена сидела с ребенком на коленях, глядела в огонь. «До свиданья», — сказал он. Она продолжала сидеть отвернувшись. «До свиданья». Наклонясь, чтобы поцеловать ребенка, он ощутил, как жестко напряглось ее тело.
Они с отцом работали на пару, в одном забое. Как обычно, он направился к дому отца, хоть и предчувствуя, что там уже знают, ибо вести быстро облетают шахтерский Дипдаун.
Он вошел в дом шумно, с напускным жизнерадостным видом. Мать наливала из чайника в термос горячий чай; отец сидел в большом кресле-качалке, положив ноги на решетку камина, скрыв лицо за газетой. Мать налила, заткнула термос пробкой «A-а, Джон», — проговорила. Подняла на него мудрые глаза, и во взгляде их было радушие без слов и предостережение. Он понял — здесь уже знают. Отец положил газету. Это был низкорослый, тихий человек, довольный своей семьей, своим участием в церковном хоре, своей расчетливо-неспешной горняцкой сноровкой; довольный сам, но недоверчивый к чужому довольству, гневающийся нечасто, но грозный в эти нечастые минуты.
— Так, Джон, — сказал отец. — Проспался, значит?
— Чего? — сказал Джон, отдаляя момент сурового суда.
— Ты не чевокай невинно, — сказал отец. — Напился же вчера.
— Ну уж, — кротко сказал сын, — перебрал, может, стаканчик…
— «Может»! — повторил отец, разгорячаясь. — «Может»! А может, это не ты топал вечером по Главной улице со шлюхой на каждой руке и в новом своем костюме, разодранном в клочья. Может, не ты песни орал во все горло, добропорядочную женщину, жену свою, позорил? Не ты, может?
— Обязательно людям встревать в чужие дела.
— Это ты мне говоришь не встревать, когда мой сын валяется в грязи? Я тебе отец, и это дело мое кровное.
— Я говорю про тех, что побежали тебе доложить, — угрюмо сказал Джон.
— И правильно сделали, что побежали. И вот что заруби на лбу: ты не мальчик, на тебе мужской долг — жена и ребенок. Одумайся, не позорь их, не волоки в грязь.
Наступила
И шахта проглотила их. Клеть еще приподнялась, чтобы народ заполнил и нижнюю ее площадку, и вдали на минуту открылась им брызжущая радость весны, виден стал красно-белый фермерский дом с купой буйно распускающихся вязов, плуг, и лошадь, и крикливые чайки за плугом, а затем воротца клети с лязгом захлопнулись, и они канули вниз, в другой мир.
Они знали этот мир лишь отчасти. Мысли их сосредоточивались на своем забое, на его делах. Если и вставала перед ними, то лишь изредка, паутинная сеть штолен и штреков, вся машинища шахты, из породных толщ вырубающая черную добычу. Смена разделилась на группы разной численности, вереницы фонарей двинулись вдоль штолен; те, чье место было ближе к шахтному стволу, уже брались за кайло и лопату, врубовые машины и конвейеры включались уже под нагрузку, и нервные стрелки на массивных трансформаторных щитках поползли от нуля к полной мощности. А со стрелками и шахта ожила. Кладбищенскую тишь междусменья спугнул шорох быстро скользящих стальных канатов, визг откаточных лебедок, ровный грохот груженных углем вагонеток, разноголосый хор ленточных и цепных транспортеров, въедливый скрежет врубмашин и бурильных молотков.
Отец с сыном, оголясь до пояса, приступили к работе. Она была проста: пробурить шпуры в камне, в породной груди, чтобы взрывник произвел забойку зарядов и взрыв; затем всю массу подорванного камня плотно заложить в выработанное пространство, оставшееся после выемки угля. Чего проще! Бур выгрыз дыры, заряды взорваны, и теперь груды каменных обломков устрашили бы любого, кто не шахтер. И полезай, отец, по-крокодильи под нависшую в двух футах кровлю, и выкладывай плотную стену из обломков, которые гребет лопатой, скидывает сын. Монотонный это труд, выматывающий тело и душу, если не умеешь как-то забыться за ним.
Закладка еще каторжней сгребанья. Проработав час, пожилой шахтер дал себе слегка роздых, окликнул сына.
— Положь пока лопату, Джон, — сказал он, — иди сюда, подсобишь с этой кучей.
Сын подполз, и они оказались лицом к лицу, обнаженные, черные, в поту, обильном, как течь из худых кранов.
— Джон, — сказал пожилой, — подопри-ка тут поближе доской. Порода излом дает, видишь?
Сын повернулся на бок и увидел зубчатый излом пластов, наискось секущий кровлю. Толковать и спорить было не о чем; дело было ясное. Отец снова взялся за укладку. Джон поворочался — свободной доски и стоек не видно было около. Чтобы не заниматься поисками крепежа, он решил просто передвинуть доску с двумя стойками ближе к возводимой стене, хоть и знал, что в такой передвижке есть доля опасности. Он осторожно убрал одну стойку, и лишенный подпоры конец доски колебнулся. Пожилой поднял глаза: «Ты что делаешь… не тро…» Но уже и второй стойки нет, и чрево земли содрогнулось. Отцовская рука пихнула Джона в бок, выталкивая из-под кровли, и это было последнее, что он ощутил в урагане рушащейся породы.
Пыльное облако всклубилось по лаве, вдоль расседающихся пластов, ширясь и густея. Нежданный порыв ветра, удушливая пыль — вот и все сигналы катастрофы, уловленные горняками среди машинного шума. И люди поняли, кинулись прочь. Земля взбунтовавшаяся — это враг, от которого беги, а вопросы задавай потом. Отбежав на сотню ярдов, они встали тревожной группой; один из них выключил главный выключатель и остановил брошенные людьми машины.
Прислушались.
Слышно было, как разлом движется, распространяется, как разверзаются возмущенные недра земли, страшной в гневе.