Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.
Шрифт:
77
меня огромное впечатление. А через месяц к нему пришел Бродский, и он повторил то же самое ему — то же самое, вплоть до приглашения.
Кушнер пытается пошутить:
— Я сперва даже обиделся: ну что он заводит для всех одну пластинку! Но потом подумал: а что же? Может быть, нам и вправду встретиться там троим?
Сашин рассказ — последнее живое свидетельство. Дальше — опубликованные воспоминания. Почти ни одному из них я не верю.
Маршак идеален, он словно причислен к лику святых,
Элик не пропустил в сборник воспоминаний очерк Пантелеева, так как тот осмелился написать, что Самуил Яковлевич был скуповат.
А вот сидит у меня в гостях толстый самодовольный Александр Гольдберг.
Полгода тому назад он побывал в Барвихе, где по его выражению "сорок стариков живут при коммунизме".
Он рассказывает:
"Я вошел в вестибюль и сердце мое замерло. Маленький, изможденный Маршак, чем-то похожий на старого Тютчева, сидел на диване, закутав ноги пледом, и спал. Гудел пылесос, шла уборка, но он не просыпался.
Вскоре после смерти Маршака, я прочитал в журнале «Звезда» воспоминания Гольдберга:
"Когда в апреле 1964 года я ехал в подмосковный санаторий, где жил в то время Маршак, я думал, что увижу его в постели — ведь он только что перенес тяжелую болезнь. Но уже в дверях комнаты я услышал полный энергии голос. Маршак сидел за рабочим столом и гневно разговаривал по телефону.
— Я же ему все объяснил, — кричал он в трубку своему невидимому собеседнику, — я думал, что он понял. А вчера я слышал передачу, но он читал совсем не так. Выходит, он ничего не понял! Как надо читать? Вот вы приезжайте ко мне, голубчик, почитаем, поговорим".
78
Потрясенный, я позвонил Алику:
— Это ты про тот случай, когда ты ездил к Барвиху и застал его спящим?
Он немного смутился.
— Но так же нельзя было.
Да почему нельзя.
Маршак, который нашел в себе силы выйти в холл, чтобы встретить своего бывшего ученика, давно уже не пишущего, и заснувший от старости и изнеможения, более велик, чем Маршак, бодро кричащий в трубку банальные глупости, выдуманные этим учеником.
Пора заканчивать, но так не хочется расставаться.
Я опять перелистываю страницы. Я счастлив, что они говорят мне больше, чем другим.
"Улица Пестеля,
Первый подъезд…
— Нет, — отвечают
В гостинице мест".
А я знаю, что это не гостиница, а его домашний адрес.
"Улица Гоголя,
Третий подъезд…"
Вот тут действительно была гостиница, не помню уже какая. А потом стал жилой дом гостиничного типа и в нем жила моя приятельница Лена Боннэр — нынешняя жена академика Сахарова.
Я хочу перевернуть страницу и не могу: что за дивная перекличка швейцаров — зачем он ее выбросил?
"Двадцать
Восемнадцать,
"Сицилия"!
Можно ли
Вызвать
Швейцара Василия?
Слушай, Василий,
Наверно сейчас
79
В автомобиле
Приедут от нас
Трое
Туристов
По имени Твистер —
Это отчаянные
Скандалисты.
Ты отвечай им,
Что нет номеров.
Слышал, Василий?
Так будь же здоров!"
Это не просто стихи — это мое детство. В Ленинграде еще четырхзначные номера телефонов.
А теперь надо кончать. И кончу я тем, с чего начал. Маршак со мной всегда. Я, конечно, больше люблю стихи и Лермонтова, и Блока, но ни один поэт, может быть даже Пушкин не оказал на меня такого влияния.
Я горжусь тем, что Самуил Яковлевич считал меня главным выпускником своей школы и книжку сонетов надписал так:
"Моему старому, но все еще молодому ученику — Леве Друскину".
Маршак сидит в халате и брюзжит.
Он смотрит снисходительно и строго.
Он понимает, что моя дорога
Наискосок — проклятая — лежит.
Он мне советы добрые дает.
Вернусь домой и стул к столу поставлю.
Но ни одной строки не переправлю —
Господь судья, а что-то восстает.
А утром вновь по улицам седым
К нему приду я и напротив сяду,
И дивную английскую балладу
Он мне прочтет, закутываясь в дым.
Так тетерев токует на снегу,
Закрыв глаза, один с поляной белой…
80
Прочтет и скажет сухо: "Переделал?"
А я отвечу тихо: "Не могу".
Он переспросит каждую строку
И буркнет: "Как же! Вам не до советов!"
И на прозрачном томике сонетов
Напишет: "Моему ученику".
81
Юность
МЫ СТРАННО ВСТРЕТИЛИСЬ –
Мне исполнилось шестнадцать лет. Я был влюблен в Люсю Виноградову. Я сидел у стола и пел:
"Мы странно встретились и странно разойдемся,
Улыбкой нежною роман окончен наш.
И если памятью к былому мы вернемся,
То скажем: это был мираж".
Меня переполняла сладкая, щекочущая грусть. Эта песня была написана обо мне. Я сидел за столом и пел:
"Так иногда в томительной пустыне
Мелькают образы далеких чудных стран,
Но это призраки и снова небо сине,
И вдаль бредет усталый караван".
Эта песня бьша про меня. Про меня и про Люсю Виноградову. И я завел снова:
85
"Мы странно встретились и странно разойдемся,
Улыбкой нежною роман окончен наш…"