Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.
Шрифт:
Названия улиц древние и странные. Кто-то переводит, указывая на табличку: "Переулок двух повешенных монахов".
В пустых киосках почему-то еще сохранился (и как не разворовали до конца!) поразительно вкусный финский лимонад. Пьем из горлышка и смотрим на крепость, о которой ходят байки, что в состав камней подмешана резина — поэтому, наши снаряды отскакивали и рвались в стороне.
97
Иначе Выборг захватили бы скорее.
На вечернем вокзале, где мы несколько часов
— Смотри. Видишь, он взял ее за руку? Она проститутка. Сейчас он почешет ей ладонь средним пальцем. Это сигнал: "Пойдешь?" Если она ответит тем же, значит согласна.
Пялю глаза на парочку, но они сидят рука в руке и никуда не торопятся.
В конце зала возникает шум. Отказываются принять в багаж мою коляску.
Борис — громадина, и в голову не придет, что еще мальчишка — рушится на колени перед остолбеневшим начальником вокзала, театральничает, заламывает руки, и тот испуганно соглашается.
Едем, покинув в темноте истерзанный город, не зная, что война обежала по кругу и ждет нас впереди.
ВРЕМЕНИ БЫЛО НЕ ДО МЕНЯ –
Я решил больше не учиться и объявил об этом ребятам. Теперь могу сознаться, что главной причиной была лень, но тогда я сам себя уверил, что дело не в этом.
Для того, чтобы стать писателем, — рассуждал я, — нужно как следует узнать людей. А доучиться я всегда успею.
Не успел. Это только казалось, что успею. Уйдя с первого курса университета, я так в него и не вернулся.
Действия мои были смелыми и непромедлительными.
Я обратился с письмом к Папанину, чтобы он разрешил мне отправиться на торговом пароходе по Великому Северному пути.
Ехать я собирался один. А что? Матросов много и они охотно обо мне позаботятся. По вечерам я буду читать им стихи и проводить политинформацию. А утром они вынесут меня на палубу и я смогу часами лежать в шубе на раскладушке и смотреть на полярные льды.
98
Обо всей этой чепухе я — двадцатилетний фантазер — мечтал совершенно серьезно.
А времени было не до меня. Географическая карта то здесь, то там брызгала огнем. Польша была растоптана. По Франции шли танки.
Пытаясь хоть как-то помочь, на побережье Нормандии (ненадолго, о, ненадолго!) высадились дополнительные английские войска.
Услышав об этом по радио, я не сдержался:
— Молодцы!
Сидевший у меня Алик Новиков, будущий лектор горкома, укоризненно покачал головой:
— Как тебе не стыдно, Лева — ведь немцы наши союзники!
"Мы оставим за спинами города гром
И Неву шерстяного оттенка,
И на станции Токсово выйдем втроем —
Я и Боря, и Леша Бутенко.
Нам
Мы бы сразу же в зрелость шагнули.
Еще только весна, еще доля красна,
Еще дремлют две пули, две пули.
И по краешку дней ходят трое парней —
Очень близких, но это детали…
Как мне быть, чтобы сделалась память длинней,
Чтобы люди хоть раз прочитали,
Что вот жили и не затерялись во мгле
(Просто жили — на что нам оценка?)
На прекрасной, опасной, несчастной земле
Я и Боря, и Леша Бутенко".
99
Война
НАШИ НАСТУПАЮТ –
Известие о войне меня обрадовало.
Еще бы!
Наконец-то началась настоящая жизнь.
И когда я читал первые сводки: "Бои идут на всем протяжении от Черного до Белого моря" — я с гордостью думал: "Наши наступают".
Разве могло быть иначе?
ВЕСЬ ЭТОТ ЧАС –
О первом дне войны замечательно написал мой товарищ, Кирилл Чистов:
"По приказу Браухича
ровно в четыре
Кончилась юность наша".
Еще лучше — пронзительно и страшно — написал о войне Ривин:
"От тревоги к тревоге мечась,
Тихо заживо в яме сиди.
103
Я знаю, что Гитлер — рыцарь на час,
Но весь этот час впереди".
И весь этот час — весь этот свирепый и долгий час — мы измерили собственными судьбами.
РЕКВИЕМ –
Друзья уходят на фронт.
Каждую минуту в моей комнате звонит телефон.
— Левка, милый! Я из призывного пункта. Ухожу в ополчение. Заглянуть уже не успею.
Это Леша Бутенко. Я его никогда больше не увижу. Он погибнет через несколько дней — вместе со всем ополчением.
— Лева, дорогой, до свиданья. Звоню с вокзала.
— Когда же мы теперь встретимся?
— Наверное, после войны.
Это Юра Поляков — замечательный поэт, один из самых светлых людей моей юности.
Его я тоже никогда больше не увижу.
Я не отдал ему последнего долга, у меня нет о нем поминальных стихов. Но он сам за несколько месяцев до войны написал свой удивительный реквием.
Этот реквием сохранился только в моей памяти и я счастлив вернуть его людям.
"Какого черта рифмам удила?
В карантине удержанная сила!
Не в чумной маске песня родилась
И смерти по земле не разносила.
Но, может быть, вы правы — то чума
Внезапная угроза вдохновенья,
То язва зараженного ума
И сердца зараженного биенье.