Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.
Шрифт:
Трудно передать наше возмущение.
Нет, до чего докатились! Мало ей трамваев и автобусов — приехала на такси, как проститутка.
Очень правильные мы были ребята!
ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ВЕДЕР ВОДЫ –
Меня переполнял юношеский максимализм. Я заявлял друзьям: зачем слушать современную музыку, если не знаешь как следует великой, классической? Всего не переслушаешь, а жизнь коротка, — философствовал я, — надо выбирать лучшее.
Этой дурацкой позиции придерживался не только я. Как-то сезон в филармонии открылся двумя пятыми — Шостаковича и
Думаю, что в наши дни было бы наоборот.
93
Перед каждым симфоническим концертом выходил Соллертинский. Он говорил противным квакающим голосом, брызгал слюной, но в нем было столько увлеченности и огня, что его слушали, затаив дыхание. Это было так прекрасно, что даже музыка первые несколько секунд звучала диссонансом.
Мое поколение не жаловалось.
Нам пела Обухова. Нам читал Закушняк. Перед нами "рассыпал жемчуга" Сафроницкий.
По сцене, рыча, катался Отелло — Ваграм Папазян, изумляя нас своими "африканскими страстями".
В театре Комедии в спектакле "Валенсианская вдова" впервые применили светящиеся краски, и весь Ленинград ходил смотреть на актеров — как они фосфоресцируют в темноте.
В цирке поставили водную пантомиму "Черный пират". Разноцветные буквы кричали: "Цирк под водой! Десять тысяч ведер воды на арене!"
Но нас это уже не интересовало — мы были взрослыми.
МОЕ РЕШЕНИЕ –
Стучали колеса. Мы с мамой ехали в Ростов к Богоразу. Нас убедил Рафка, прочитавший в какой-то газете о ростовском чудодее. Он ехал с нами и, разумеется, за наш счет. С ним было спокойно. Он уговорит — Богораз вылечит. Для профессора нет невозможного. Он дерзкий хирург, и два года назад, после автомобильной катастрофы, сам себе ампутировал ногу.
Из всей поездки мне запомнилась только серая пелена Азовского моря, о котором я написал с внезапной и непонятной яростью:
Не хочу на море это
Я напрасно тратить слов,
Потому что скоро будет
Город солнечный Ростов.
94
Потому что в жизни, полной
Песен, счастья и труда,
Я забуду это море
И не вспомню никогда.
Профессор предложил сделать пять операций: закрыть коленные суставы, закрыть тазобедренные, и вставить подпорки в позвоночник. Он сказал, что в результате я смогу с трудом передвигаться на костылях по комнате, но не сумею сидеть.
— Вот и выбирайте — что вам выгоднее.
Я думал всю ночь и принял решение: сидеть важнее. И еще одно решение принял я в эту ночь, и не отступал от него уже никогда. Ни одного дня не терять больше на бессмысленное лечение, я и так убил шесть лет на институт Турнера.
Ну что ж, случилась со мной в раннем детстве непоправимая беда. Непоправимая, надо понять это ясно. Я навсегда связан с кроватью и инвалидным креслом. Есть еще автомобиль и поезд. Есть люди, которые приходят ко мне и рассказывают обо всем. Есть музыка, которую я слушаю, и стихи, которые я пишу. Вот то, чем я располагаю. И надо жить. И видеть мир во всех трех измерениях. А бессмысленное истерическое барахтанье возьмет мои годы, мои мысли и
Теперь, когда за окнами ахматовской дачи шумят комаровские сосны, когда я лежу на своей кровати, гляжу на стоящее в углу очередное инвалидное кресло, а в памяти разворачивается бесконечно длинная жизнь, до отказа набитая впечатлениями, я понимаю, что в горькую ростовскую ночь я принял достойное решение.
И я благодарен тому мальчику, который вовремя взял себя в руки и поступил, как мужчина.
95
ДВОРЕЦ ПИОНЕРОВ –
У меня, как и у героя светлой книжки Аллана Маршалла "Я умею прыгать через лужи", совершенно отсутствовали комплексы насчет болезни.
Я был узкокостный, сухощавый, ноги весили совсем мало, поэтому почти любой сверстник легко переносил меня на руках — не на закорках, а перед собой: одна рука под коленки, другая за спину, а я обхватывал товарища за шею.
Один раз кто-то, кажется Боря Смоленский, захотел показать мне Дворец пионеров.
Он переносил меня из комнаты в комнату, сажал в кресло или на диван, а я разглядывал стены, расписанные палешанами, зимний сад и прочие диковинки, после чего мы перебирались дальше.
Осмотр уже окончился и мы направлялись вниз, когда нас заметил администратор. Он бежал за нами по лестнице и кричал:
— Это что за хулиганство! Брось его сейчас же!
А мы буквально падали от смеха, что приводило его в еще большую ярость.
Он выбежал за нами на панель, и только увидев, как меня сажают в машину, вдруг задохнулся, мучительно сгорбился и медленно пошел обратно.
МНЕ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ –
Странно, что в нашей кампании никто никогда не говорил об арестах. Я думаю, мы подсознательно не распрашивали об этом друг друга. Я не знал, правда не знал, что у Лешки Бутенко арестован отец. У нас были такие отношения, что я мог бы спросить его о чем угодно. А об этом не спрашивал. Не потому, что боялся. Просто на ум не приходило.
Но не все были такими наивными. Вот стихи незнакомого мне довоенного поэта, который и тогда понимал все:
96
"Мне двадцать лет.
Я еще ничего не выстругал
И ничего не выстроил.
И даже в спину никому не выстрелил.
На это толкали. Выстоял".
ВЫБОРГ –
Сразу после финской войны, на удивление, сразу в Выборг пошли поезда.
Едем, разумеется, на первом — дураки, молодые — из чистого любопытства.
Вагонов всего несколько, но они забиты до отказа. Кто эти люди? Зачем они едут? Не понять.
Лешка ухитряется протиснуться, опускает изнутри стекло и Борис Смоленский подает меня в окно, как Риту из только что прочитанного романа Островского.
Поднимается страшный хай, пассажиры яростно протестуют, но от этого даже интереснее.
Коляску — громоздкую, 74 килограмма — удалось пристроить в багажный вагон.
Приезжаем.
Город полон войной. Впервые вижу вспоротые, ощеренные останки домов.
Разрушений довольно много. Жителей нет.
Улица перед знаменитой двусветной библиотекой — белая: ноги тонут в обрывках книжных страниц.