Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.
Шрифт:
За вторым понятым спустились на улицу и столкнулись с Лилиной мамой, возвращавшейся из магазина.
Ей предъявили красную книжечку:
— Пройдемте. Будете понятой.
— Но я живу в этом доме.
— Тем лучше. Поднимемся в пятую квартиру.
— Но я и иду в пятую. Там моя дочка.
Слегка смутились.
Услышав мамин голос, Лиля сказала:
— Не пугайся, мамочка, у нас обыск. Мать наша была просто великолепна.
— С чего бы это? — пропела она презрительно. — Еще чего не хватало!
И
Привели недостающего понятого. Пожилой человек бледный, с трясущимися руками.
Почему он так испугался? Что было в его жизни: тюрьма, лагерь, арест и гибель близких?
— Садитесь, пожалуйста.
Он не пошевельнулся.
— Садитесь, — мягко повторила Лиля. — Ну что же вы так волнуетесь? Обыск ведь не у вас, а у нас.
Он благодарно кивнул, сел, но руки его продолжали дрожать.
Представление началось. Искали небрежно — скорее не искали, а притворялись. Заглядывали в цветочные вазы, вывернули косметическую сумочку, развинтили губную помаду. Один из обыскивавших подошел к подоконнику,
369
покопался для вида в коробке с лекарствами, явно ничего в них не понимая, и притронулся к папкам. Сердце у меня екнуло.
— Это мои рукописи, — сказал я резко.
Он послушно отошел.
Так они потоптались минут двадцать. Арцыбушев лениво наблюдал за обыском.
— Наркотиков не обнаружено, — констатировал он. И оживившись:
— А теперь надо поискать в книгах — нет ли там наркотических бланков?
— Ах вот что, — протянула Лиля, — книги… Все ясно. Tогда мы поехали в Израиль.
Сгрудились у шкафа, вынули томик, другой. Стал обнажаться второй ряд.
Наигранно-изумленный возглас:
— Ой, да тут заграничные издания!
И к Арцыбушеву:
— Что будем делать?
— Это не по нашей части. Надо позвонить. Позвонили.
— Мы на Бронницкой по наркотикам. Обнаружены нехорошие книги. «Континент»? Нет… кажется, нет. Почитать названия? "Зияющие высоты". — (Ох, недаром я не люблю эту книгу — подвела, проклятая!) — Брать все подряд, потом разберетесь? Хорошо.
Лиля села в коляску, подъехала к шкафу:
— Чего уж там — все равно попались: не взяли былииц го.
Они время от времени балдели, не могли разобрать" Ахматова феэргешная и наша — почему ту брать, а эту на место?
Лиля еле отбила "Москву 37-го".
— Да вы что? Советское издание. Не отдам. Колебались: про 37-ой год — как можно? Но все-таки отступили.
Зато конфисковали переписку Цветаевой с Тесковой.
370
— Это же издано в братской Чехословакии, — убеждала Лиля, — без этой переписки не обходится ни один диссертант.
Какое там. Напечатано за рубежом. И книжка полетела в общую кучу.
Не шарили ни на стеллажах, ни в кладовке, ни на антресолях: заранее знали, где находится добыча.
— Что
— Господи, книг-то как жалко! — шептала Алла.
Еще бы не жалко! Книги появлялись из шкафа — преступные, арестованные, униженные этим грубым сыском: Цветаева, Мандельштам, Короленко, Набоков — весь русский Набоков!
А это что? Ну, конечно, — Библия, Евангелие… и факсимильные — "Огненный столп", "Белая стая", "Тяжелая лира".
Художественных альбомов не брали. Не тронули и Эмили Диккенсон — очевидно, спутали с Диккенсом.
Особенно старался один — низенький, коренастый, со стертым, незапоминающимся, но очень противным лицом.
Вот он приближается к окну. Внутренне весь напрягаюсь. Пытаюсь говорить спокойно.
— Здесь уже искали.
Но он уверенно протягивает руку к папкам.
Так тебе и надо, конспиратор! Сколько раз хотел спрятать. Лежат мои голубушки, и на каждой ярко чернилами: первый экземпляр, второй, третий.
Понимаю, что проиграл, но еще барахтаюсь:
— Не трогайте мою рукопись — она будет опубликована и журнале "Нева".
Дергает за шнурок, развязывает. Может быть как-то и обошлось бы, сверху надпись "Огненный столп", "Белая стая", "Тяжелая лира". «Дневник». Но ниже оглав-ление: "Евреи… диссиденты… отъезд…"
Он поднимает на меня полыхнувшие ненавистью глаза:
— Вы это собирались печатать в "Неве"?
— Да, это.
371
Резким движением он перебрасывает несколько страниц, читает:
"Уважаемые товарищи потомки,
Роясь в сегодняшнем окаменевшем говне…"
Торжествующе:
— И это в "Неву"?
— Позвольте, — говорит Алик (как хорошо, когда рядм друг!), — это же Маяковский. Вступление к поэме "Во весь голос".
Коренастый яростно поворачивается к нему:
— Откройте портфель.
— Пожалуйста.
Портфель пуст, только на дне болтается гаечный ключ. Тогда уже ко мне, не сбавляя тона:
— Поднимите подушку.
— Сами поднимайте! — вспыхиваю я.
Поднял, бесстыдник.
— Одеяло откинуть?
Не отвечая на издевку, он направляется к пианино, снимает крышку.
— Осторожно — взорвется!
И снова взгляд, полный ненависти.
Какое-то наваждение! Как в дурном сне, ходят по комнате чужие люди, роются в вещах, в мозгу, в моей прошли и будущей жизни. А я наблюдаю будто со стороны — вот как это бывает.
Шел третий час обыска. Арцыбушев пристроился к столу составлять протокол. Ему диктовали список изъятой литературы, спотыкаясь на каждой фамилии: Мендельштамп, M…рангов…(неразборчиво — Д.Т.)