Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.
Шрифт:
И какое удивительное единство стиля! Разве можно подумать, что здесь трудились двое? (А вернее — трое!)
Вот строфа со страницы тридцать четвертой:
352
"Махмуда песни будут жить, покуда
Неравнодушен к женщинам Кавказ.
Но разве после гибели Махмуда
Любовных песен не было у нас?"
А вот — со страницы двести сорок шесть:
"Певец земли родной,
Я сплю в могиле тесной!
Кто рядом спит со мной?
Мне это неизвестно".
Какую строфу перевел Гребнев, а какую
Но случилась беда: триединство распалось. Вероятно, произошла обыкновенная глупая человеческая ссора.
А Гамзатова, русского Гамзатова больше нет. Его переводят самые известные поэты — Рождественский, Ахмадулина. Они и переводчики отличные. А тут — никак не могут попасть в тон.
И парадокс: стихотворцы, которых переводят теперь Гребнев и Козловский, вдруг стали писать лучше и все как один похожи на прежнего Гамзатова.
Кайсына Кулиева, например, просто не отличить.
Я спросил у прелестного человека Ф. И.:
— Что это значит?
Он тонко улыбнулся:
— Я не буду отвечать на ваш вопрос. Скажу только, что у Гамзатова недавно опубликован цикл сонетов. А я точно знаю, что на аварском языке нет рифмы.
Я внутренне ахнул: как нет рифмы? Но у него же все стихи рифмованные!
Может быть, Ф. И. пошутил? Да нет, вряд ли. Разговор шел серьезный.
Предвидя хор возражений, хочу ответить сразу. Я ни на секунду не собирался бросить тень на знаменитого аварского поэта. Может быть, на родном языке он пишет прекрасно и ему совсем не нужна рифма. Но уверен в одном: он непохож на своего русского однофамильца.
353
А сейчас пример иной — к великому сожалению, бесспорный.
Вот юкагирский поэт Ганя Курилов. Он вытаскивает из кармана подстрочник. Я уже привык к этой теме, в которой меняются лишь названия народов: юкагиры жили плохо, пришел Ленин, юкагиры стали жить хорошо.
Прошу:
— Теперь прочтите мне стихотворение по-юкагирски. Ганя смущается:
— Не помню. У меня плохая память. Еще ничего не подозревая, говорю:
— Неважно. Прочтите любое. Я просто хочу послушать как звучат стихи на вашем языке.
Ганя смущается совсем. Он даже пятнами покрывается от смущения.
— У меня плохая память… Не помню наизусть ничего.
Я начинаю сердиться:.
— Но ведь оно же записано! Почему вы не взяли ей собой?
И быстрый нахальный ответ:
— А мы маленький народ — у нас нет письменности.
И тут я начинаю понимать: он вообще не пишет стихи. Он катает подстрочники и приносит их для перевода.
Я не стал его переводить. И, как выяснилось, свалял дурака.
Через полгода в «Юности» напечатали большой цикл стихов Курилова в переводе Германа Плисецкого. У Гани уже был красивый псевдоним Улуро Адо (Сын озера). А вскоре поэт и переводчик выпустили стихотворную книжку.
Сегодня Ганя уважаемый человек, народный поэт. Возможно, он и научился писать какие-нибудь простенькие
Существуют две школы поэтического перевода. Oдна — за точность, вторая борется за дух, а не за букву. У каждой из этих школ есть свои короли, свои виртуозы. У первой — Лозинский, у второй — Жуковский и Пастернак.
354
Это — в декларациях. Как правило, такие мастера работают на стыке двух школ.
Но в Советском Союзе есть и третья школа — писать за поэта. Она компрометирует поэзию малых народов — ведь читатель никогда не знает, что принадлежит переводчику, а что автору. И невольно возникает шкодливая мысль из "Клима Самгина":
"Да был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было"?
Как же обстоит дело с Рытхеу? Сам ли он пишет? Бесспорно! А сам ли доводит до кондиции? Тут у меня возникают некоторые сомнения.
Когда Юра в своем творчестве перешел с чукотского на русский, у него были литправщики — Маргарита Довлатова и Смолян. Секрета из этого не делалось.
Но потом их дороги разошлись и по общепринятой версии Рытхеу ни в ком больше не нуждается.
Так ли это?
В августе он привез из города толстую папку с новым рманом.
— Надо еще хорошенько вычитать.
— Давайте я, — предложила Лиля, — я умею.
Он грудью лег на стол, загораживая свое детище.
— Нет.
Сказано было так решительно и так испуганно, что Лиля, конечно, не настаивала.
У Рытхеу железный режим.
— Вот вы, поэты, говорите: вдохновение, вдохновение… Чепуха все это — работать надо!
В шесть утра он садится за машинку. Но сперва разминка: пробежка к озеру и обратно. Трудится он не очень долго, несколько часов. Ежедневная норма — шесть страниц.
Мало? Посчитаем.
В месяц — 180, в год — 2160.
Будем щедрыми, скинем половину — на случайности, на праздники, на поездки. (Хотя в праздники и во время поездок он пишет тоже). Но не будем мелочиться, даже округ –
355
лим. Тысяча страниц в год — таков его гарантированный минимум.
И выгоду из этих страниц он выжимает до капли. Сначала разбрасывает отрывки по газетам, тонким журналам и альманахам. Затем печатает вещь целиком в журнале солидном. И под занавес публикует отдельной книгой. А потом почти всегда переиздает.
Я дотронулся до папки:
— Где ты собираешься публиковать новый роман?
— Не знаю. Не решил. Может быть, в «Знамени», может быть, в "Новом мире" — кто больше заплатит.
Меня опять, в который раз, резануло.
— Юра, да плевать тебе на деньги. Ты — обеспеченный человек. — (Стараюсь подобрать выражение помягче.) — Неужели ты не можешь позволить себе напечататься в журю наиболее престижном?
И холодный ответ:
— Мне это все равно. Я продаю — они покупают. Кто даст за лист не триста, а четыреста, тому и продам.