Спасибо одиночеству (сборник)
Шрифт:
Только это, к сожалению, осталось в прошлом. Старик Пчелунь скончался год назад – в Соловьиной Балке свой век доживала одна глухая бабушка Пчелунья с козой да индюшками.
Скрипалёв проведал одинокую могилку, приютившуюся берёзах на краю старой пасеки. Посидел на поваленном дереве, послушал пчёл, роящихся над пёстрыми цветами, укрывшими могилу. Погоревал, что не с кем душу отвести. «Эхе-хе! – вспомнил он, – правильно дед говорил: не ломай рябинушку, не вызревшу, не бери девчоночку, не вызнавши!»
Под крышей тёплой пасеки он выпил медовухи – бабушка Пчелунья угостила. Побродил по берегу реки, тоскуя о невозвратных деньках. Густеющая темень окрестные
Полежав на копне прошлогоднего сена, глядя на тёмное облако, подожженное светом луны, Пташка покусал горчащую травинку. Вспомнил про ножик в кармане. Раскрыв небольшое, тонкое лезвие, долго рассматривал остриё, искрящееся лунным светом.
«В тюрьму ещё садиться из-за этого козла! Нет, надо уезжать отсюда! Всё!»
Нож серебристою щучкой плеснулся в реке.
За три с половиною года бродяжничества он всего понемногу хлебнул. «Ямщиком» работал – шоферил на северных трассах, пока однажды чуть не околел: машина зафордыбачила посередине зимника, пришлось палить сидения, колёса. Он сильно обморозился, в больнице пролежал около месяца и за баранку уже не вернулся. В чахлой северной тайге и тундре Пташка попробовал ту самую охоту, которая пуще неволи – промысловик знакомый заманил в помощники. Потом рыбакам помогал «золотую рыбку изловить»: в диком безмолвии отрогах Путоран, на берегу, покрытом подушками ягеля, стояла кривобокая, чёрная рыбацкая обитель. Капроновые сети на сорокаградусном колотуне – да ещё с ветерком! – становились похожими на серебряно звенящую кольчугу. А мёрзлая рыба в мешках гремела металлическими чушками, которые он точил на заводе, бог знает, когда.
Затем работал Пташка на ЗФИ – Земля Франца Иосифа – на острове Хейса в обсерватории имени Кренкеля. Для чужого уха перечисления эти звучали солидно, внушительно. Позднее, разговорах на материке, Скрипалёв с важной миной произно сил все эти имена-названия, после чего делал большую актерскую паузу, изображая из себя научного сотрудника обсерватории. И только потом, простодушно посмеиваясь, говорил, что скотником работал на острове Хейса; быкам хвосты крутил семь с половиной месяцев, дерьмо из-под них выволакивал при чудном свете позарей – северных сияний. Очень уж сильно ему захотелось побывать в сердцевине Арктики, вот и согласился быть «губернатором острова» – ухаживать за рогатым скотом.
Покончив с «губернаторством», он прописался в городе Ленске. Второй сезон работал в леспромхозе, придумав себе сказочно-прекрасную страну Плотогонию, которую нельзя не полюбить за широкий отчаянный нрав. Зимою Пташка – в ватнике, в унтах – снег месил с мужиками, валил вековую тайгу. Трелёвочные тракторы, в чистом воздухе жутко воняя солярой, хватали железными лапами охапки деревьев и на стожильных канатах тащили под берег, на ледяную протоку. Там готовили звенья плота. А весною, после шебутного, дуроломного ледохода, звено за звеном буксировали в тихую заводь. Там связывался крепкий, могучий караван из кедра, сосны и лиственницы. Получились эдакие деревянные
– Мужики! Смотри, что вытанцовывается! – Скрипалёв во время перекуров любил порассуждать. – Выходит так, что чужедальняя заморская страна – это вроде как сестра для нашей страны Плотогонии. Так?
– Ну, допустим, – соглашались. – Куда ты клонишь? Пташка делал паузу.
– Нам делегациями надо обменяться. Они пускай посмотрят, как мы здесь ишачим, а нам пускай дадут возможность посмотреть, чего они там делают из нашей древесины. Логично? – Дадут. Если догонят. – Посмеиваясь, мужики снимали потные шапки, дымящиеся как чашки с кашей.
Арктическое солнце так и не ушло за горизонт. Красноватый диск, похожий на свежий спил гигантского смолистого бревна, кутаясь в полупрозрачной утренней дымке, точно плыл и плыл куда-то вдаль, покачиваясь на горбатой спине океана. Однако всё же утро давало себя знать – солнце начинало подниматься. Ветерок туманы потянул, очищая арктический берег, на изломах сверкающий вкраплениями вечной мерзлоты.
Плотогоны шли в аэропорт. На каждом шагу попадались бочки из-под солярки, змеями закрученные обрывки троса, ржавые гусеницы от тягачей. Но главная достопримечательность этой печальной местности: вся тундра за посёлком усыпана стеклом – как битым, так и не битым. Годами, десятилетиями никто отсюда стеклотару не вывозил, а привозили исправно, каждую навигацию выгружали тонны бутылок, банок и прочего стеклянного добра. Так что теперь насколько хватало человеческого глаза – всё блестело и сверкало, отражая лучи восходящего солнца…
– Пир на весь мир! – вслух подумал Пташка.
– Где? – встрепенулся Зимоох, поводя опухшими очами. – Да это я так. – Скрипалёв, шагающий впереди, оглянулся. – Что, бугор, хреновастенько?
– Пивка не помешало бы.
– В аэропорту опохмелишься.
Зимоох страдальчески поморщился. Лицо его – вчера ещё цвета морёного дуба – отливало болезненной бледностью.
– Не опоздаем? – беспокоился он, поглядывая в сторону аэродрома, откуда доносился гул турбин.
– А сколь на твоих золотых? – подколол его Сеня Часовщик. – Без пяти, как спёрли! – огрызнулся бригадир, глядя на левое запястье, где белела полоска от ремешка.
Поглаживая старые ожоги на лице, похожем на сосновую кору, Часовщик тихо пилил бригадира:
– Говорил же, давай поменяемся. Нет, куда там. Надо загнать за бутылку.
– Лес рубят – кепки летят, – оправдываясь, проговорил Зимоох. – За твои золотые и стакана водяры не дали бы.
Клешней клянусь.
– Да у меня часы, смотри…
– Иди ты в баню, я сейчас только на пиво могу смотреть. А всё остальное – и в том числе рожу твою – глаза бы мои не видели.
– Ты на свою посмотри. – Сеня криворото улыбался, не обращая внимания на то, что «красавчиком» заделался после пожара в тайге под Ленском.
«Отважный парень – этот Сеня! – удивлялся Скрипалёв, глядя на изуродованное лицо. – Лично я с такою фотокарточкой даже из дому не вышел бы!»
Где-то над причалами чайка изредка вскрикивала, волны вразнобой шебуршали под резкими порывами ветра. От берега доносило оттаявшей землёй, обвалившейся гигантскими глыбами, пахло мокрым ободранным деревом; красноватая сосново-кедровая кожа лохмотьями свисала с плотов, пострадавших в пути.
– Сыграл бы, что ли, – буркнул Зимоох, покосившись на гитару. – Тоска.