Спасите, мафия!
Шрифт:
— Кьюпии! — кивнул ёжик и лизнул мою ладонь. Язык у него, кстати, очень шершавый и на удивление длинный, чем-то похож на кошачий, хотя, ясное дело, намного меньше…
— Ути, какие нежности, — рассмеялась я и почесала горлышко тут же разнежившегося ёжика.
— Да, это он любит, в отличие от Хибёрда, — хмыкнул Хибари-сан.
— А ты его часто гладишь? — полюбопытствовала я, не отрываясь от процесса осчастливливания белого колючего комочка.
— Не очень, — ответил Хибари-сан. — Точнее, я его глажу каждый день, но не так фанатично, как ты, а ему этого мало. Хотя, думаю, его сколько не гладь, всё мало будет: он готов сутки напролет нежиться. Правда, кроме меня он раньше никого к себе не подпускал. То настырное травоядное с хлыстом часто пыталось его погладить, — Хибари-сан поморщился,
— А почему так? — озадачилась я.
— Ролл чувствует, что ты хороший человек, и что ты мне важна, да и вообще ты ему нравишься, — нехотя пояснил комитетчик, дожевав последний кусок яичного рулета и поставив тарелку на стол. — А Хибёрду ты сразу понравилась — раньше, чем мне, если честно. Потому он всё время пытался показать мне, что я должен присмотреться к тебе повнимательнее и улучшить свое мнение.
— Спасибо, Хибёрд, — пробормотала я, найдя взглядом желтый пушистый комочек, оккупировавший шкаф, и канарейка довольно чирикнула.
— Кьюю? — ткнувшись в меня носом, потребовал внимания Ролл, которого я от удивления перестала почесывать. И я, вернувшись к прерванному занятию, рассмеялась и сказала:
— И тебе спасибо, няша моя игольчатая.
— Кии, — обрадовался Ролл и зафырчал, плюхнувшись спиной мне на колени и подставляя для почесывания белое брюшко. И ведь умудряется меня не уколоть — внимательный…
— Для животных показать живот — верх доверия, — усмехнулся Хибари-сан, а я, пощекотав пузико довольно расфырчавшейся животинки, кивнула и ответила:
— Знаю, так что я очень рада, что Ролл меня принял. Как и Хибёрд, кстати. Не думаю, что он бы стал петь дуэтом с тем, кому не доверяет, я права?
— Да, — кивнул комитетчик и протянул руку канарейке, которая тут же вспорхнула со шкафа и приземлилась на протянутую ладонь.
Хибари-сан начал осторожно гладить Хибёрда, довольно нахохлившегося, а я тискала откровенно балдевшего Ролла, подставлявшего мне то бочка, то лапки, то пузико и радостно фырчавшего и «киикавшего». Вот так мы и просидели до самого вечера, изредка перекидываясь парой фраз и наслаждаясь тишиной и мирной, по-домашнему уютной, семейной атмосферой.
Без пятнадцати десять Хибари-сан бросил взгляд на часы и скомандовал:
— Отбой. В десять — комендантский час.
— Ох, я даже не заметила, как время пролетело, — растерялась я и, ткнув Ролла в нос кончиком пальца, спросила у него: — Ну что, отпустишь меня, няша?
Ёжик ответил согласием и расстроенным набором звуков, а затем лизнул мою ладонь и, спрыгнув на пол, снова заныкался под кровать. Я встала, подошла к Хибари-сану и, погладив Хибёрда, сказала:
— Спокойной ночи, первоптиц.
Канарейка чирикнула и, ткнувшись в мою ладонь клювом, вспорхнула на шкаф, как и Ролл сделав вид, что ее здесь нет и не было, а я кивнула комитетчику, сидевшему в кресле, взяла со стола тарелку с чашкой и, сказав: «Спокойной ночи, Кёя», — направилась к двери, но меня перехватили на полпути, поймав за локоть. Отобрав у меня посуду и вернув ее на Родину, Хибари-сан скомандовал:
— Хибёрд, отвернись.
Канарейка, чирикнув, явно выполнила указание. Глава Дисциплинарного Комитета же притянул меня к себе и, крепко обняв, осторожно поцеловал, зарываясь правой рукой в мои волосы и явно желая продлить эти мгновения как можно дольше, да и я сама хотела того же — нажать кнопку паузы на проигрывателе жизни и как можно дольше не отходить от человека, которого любила больше жизни… Его губы мягко и нежно касались моих собственных, а я робко и неумело отвечала на его осторожный поцелуй, обнимая единственного мужчину своей жизни за шею и отдавая ему всю свою любовь. Но у жизни нет функции паузы или перемотки, а потому Хибари-сан отстранился и прошептал:
— Иди.
— Угу, — нехотя кивнула я, не отходя от него. — Спокойной ночи.
— И тебе, — ответил комитетчик и отпустил меня.
Я чмокнула его в щеку
— Всем счастливых снов!
Ответом мне послужило радостное чириканье, довольное фырчание и вопль: «Киии!» — из-под кровати, а также слова главы CEDEF, отнюдь не раздраженные, но грозные: «Иди уже, а то опоздаешь!» Здесь правильнее было бы сказать: «А то так и останешься здесь, и я тебя не сумею выпроводить», — но кто-кто, а Хибари-сан меня выпроводить бы сумел, да и всю ночь тискать Ролла и петь песни с Хибёрдом, сидя возле главы вонгольской разведки, — не лучшее времяпрепровождение (хотя до ужаса приятное), если учесть, что мне в пять утра заступать на трудовые подвиги, а я и так уже полтора суток не спала. Потому я, скрепя сердце, поспешила в душ, а затем быстро заныкалась под одеяло, закосплеив гусеницу в коконе и подумав, что жаль, что эта гусеница в прекрасную бабочку не превратится, разве что в моль бледную, потому как Хибари-сан заслуживает куда большего, чем ничем непримечательная девчонка без намека на манеры и способности к боевым искусствам, из положительных черт выделяющаяся лишь любовью к животным и мягкосердечностью. Хотя, может, этого всё же хватит?.. Ведь главное, что он увидел во мне что-то хорошее, а не то, что сама я этого увидеть не могу, правда?..
Вот с такими мыслями я и заснула, а снился мне дом в японском стиле, сад камней и толпа белых ёжиков, летавшая за стаей пушистых желтых канареек над напоминавшим море белым гравием этого самого, дивного сада…
Конец POV.
«Тик-так». «Тук-тук». Часы — это сердце. Время — это пульс. После смерти пульс замирает. Сердце останавливается. Воцаряется тишина…
В большой мраморной зале не было слышно ни единого шороха. Даже шестеренки часов не издавали привычных людям звуков. Ведь в этом доме вообще не было часов. А время замерло, вместе со сломавшимся механизмом жизни. Ведь в этом мире жизни не было никогда…
Воздух, холодный, свежий, явно зимний, был пропитан тонким, едва уловимым ароматом лепестков сакуры. Залитый синим светом мрамор стен казался призрачным и невесомым, словно туманным, и оттого еще более пугающим, чем в коридорах особняка. Тысячи свечей стояли в сотнях подсвечников, и их мертвое голубоватое пламя говорило о том, что чье-то сердце еще бьется…
Внезапно дверь бесшумно распахнулась, и в залу вошло прозрачное существо, которое заметить можно было лишь благодаря маске и белым перчаткам. Бесшумно ступая по белым мраморным плитам, оно подошло к одному из подсвечников и пристально посмотрело на одну из стоявших на нем свечей. На свечу, что почти догорела. Белая перчатка потянулась к серому воску и осторожно сняла свечу с ее постамента. Жизнь человека оказалась в руках шинигами. Никто в мире мертвых не способен прикоснуться к свечам, что являются жизнями смертных. Никто, кроме Его Сиятельства Графа, хранителя Дома Тысячи Свечей. Мерное синее пламя колебалось, порождая на стенах загадочные туманные блики. Дверь вновь распахнулась, и в залу вошло существо еще более странное, нежели Граф. Это был высокий мужчина, укутанный в черный плащ, полностью скрывавший его лицо. Однако странным в нем была не одежда, а походка — текучая, словно он и не шел вовсе, а летел над белым мрамором, так ярко контрастировавшим с его плащом, но так отлично его дополнявшим…
Подойдя к Графу, мужчина тихим, едва различимым, но безмерно властным и словно ледяным голосом произнес:
— Ты принимаешь мой вариант платы, Граф? Я давал тебе время подумать до сего дня. Мне нужен ответ.
— Знаешь, дорогой мой, это всё так забавно! — рассмеялся прозрачный шинигами звонким смехом, от которого у любого мурашки побежали бы по коже. Ведь в нем не было ни нотки веселья — лишь холод и жесткость… — Ты приходишь ко мне, хотя тебе здесь не место, ты развлекаешь меня в моем одиночестве! А всё ради чего? Ради трех глупых девочек? Почему ты не хочешь согласиться на мой вариант? Это было бы так забавно! Просто взять и отнять у них самое дорогое! И ничего не давать взамен! Ну, хорошо, от этого плана я отказался, ввиду небольшой услуги, что ты оказал мне. Но скажи, почему ты не хочешь забрать у них самое дорогое, подарив нечто меньшее взамен?