Спасите наши души!
Шрифт:
Ася смотрела на экран, а сама думала о том, что теперь с ней будет. Когда передача закончилась и за столом стали обсуждать увиденное, у нее на глазах заметили слезы, Марина сказала:
— Мне тоже очень понравилось. Замечательная вещь! А какая внешность у этой актрисы! И к тому же еще талант. Надо же!.. Я бы на такую внешность даже без таланта согласилась.
Ася подтвердила, что и картина замечательная и внешность тоже замечательная. А потом ушла домой, уткнулась в подушку, и все опять началось с того места, на котором она вчера не могла уснуть. Что же будет? Что будет, то будет! Ждать?
Ася приняла это решение и сразу уснула.
ОБИТЕЛЬ МИРА И ПОКОЯ
Если бы у Павла спросили, как он добрался до вокзала, расставшись с Асей, в какие переулки сворачивал, какие улицы переходил, как на метро ехал, он, наверное, не смог бы ответить.
Вот и наступил час решительного объяснения, которого он ждал и страшился. Теперь все!
— Из этого рыжего чертенка ты собираешься сделать богоданную супругу отца Павла? — спросил, посмеиваясь, Добровольский, после того как они встретили Асю в городе. — Ну, знаешь, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, помяни мое слово.
— Это не твое слово. Это из писания, — ответив Павел, стараясь говорить так, будто его этот разговор не волнует.
— Из писания? Тем более, — сказал Добровольский, а потом неожиданно сочувственно протянул: — Трудненько тебе придется... Вот ведь как оно бывает: «Чему посмеяхомся, тому же и послужиша». А она ничего. С изюминкой! Да ведь сказано: чем труднее отречение, тем более заслуга. На том свете зачтется.
Добровольский любил начать на лексиконе бурсаков, потом ввернуть словечко из своего вполне светского прошлого, а кончить чем-нибудь наставительным и отдающим божественностью. Впрочем, во всех своих трех манерах попеременно он говорил только с Павлом и то с недавних пор. Вот и сейчас он, щеголяя памятью, процитировал:
— «Мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее. Но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый. Держи дальше от нее путь свой и не подходи близко к дверям дома ее». Неплохо! А? Соломона не зря прозвали мудрым!
— При чем тут чужая жена? — возмутился Павел.
— Не все, мой влюбленный друг, надо понимать в прямом смысле. А в переносном она тебе, увы, чужее чужой. Жаль, грамматика так оказать не позволяет.
— Ты можешь больше не говорить со мной об этом? — хмуро спросил Павел.
— Я-то могу. Ты не можешь! — уверенно ответил Добровольский.
И он был прав: Павлу хотелось говорить об Асе. Больше говорить было не с кем, и он говорил с Добровольским: все-таки тот по-своему неплохо к нему относится.
Добровольский слушал Павла терпеливо, внимательно, а однажды с интересом спросил:
— А ты ей все про себя рассказал?.. Молчишь? Понимаю. А ведь рано или поздно придется ей рассказать. Вот тогда попрыгаешь. Отступился бы сразу, а?
Добровольский
Павел вдруг увидел прямо рядом с собой, отделенное только стеклом, перекошенное лицо шофера: оказывается, он так задумался, что едва не попал под машину.
Странно, он не успел почувствовать страха. А ведь пройди машина еще каких-нибудь пять сантиметров или сделай он шаг чуть подлиннее — и лежал бы сейчас на мостовой уже не человек, только тело.
Как бы страдала Ася, если бы он попал под машину и до нее дошла бы весть об этом!
«Тогда бы узнала! — подумал Павел и тут же упрекнул сам себя: — Мыслишка детская!»
Когда он был маленьким и его что-нибудь обижало, он представлял себе: вот возьму и сейчас немедленно умру, и пусть все поймут, как они виноваты! «Вполне детская мысль. И, кажется, не вполне христианская».
Впрочем, он до сих пор, несмотря на долгие беседы с духовником, так и не научился отличать свои нехристианские мысли от христианских. С тех пор как он пришел в семинарию, вопросов, на которые он не знал ответа, не убавилось, а прибавилось. Теперь хоть не нужно думать, как будет с Асей: она все решила за двоих, сама и сразу.
Он даже не успел сказать ей, что впервые отпущен в город с субботы на воскресенье к дальним московским родственникам в поощрение за успехи. Павел собирался, проводив Асю домой, зайти к ним, переночевать, а завтра с утра снова повидаться с Асей. Он не хотел говорить ей об этом сразу, объявил бы на прощание: «У меня завтра еще полдня свободных. Полдня!»
Ася просияла бы глазами, а потом спрятала бы это сияние и спросила лукаво: «А тебе не будет скучно со мной так долго?»
Не нужно об этом думать. Не об этом нужно думать. Думать нужно о том, как она рассмеялась, когда он, Павел, сказал, какой себе выбрал путь в жизни.
Все! И очень хорошо, что все. Он теперь сможет свободнее разобраться в своих мыслях. Нет, ни к каким родственникам он не пойдет. Он наперед знает все, что там будет: тетка Ксения перекрестит его и начнет кормить. И покуда он будет есть, станет глядеть на него, подпершись и жалостливо вздыхая. А утром, когда он выйдет умываться в кухню, соседи начнут переглядываться за его спиной: «Семинарист!»
Сегодня он этого не выдержит. Домой! Только домой! А где теперь его дом? Его дом теперь в общежитии, в лавре.
Павел пришел на вокзал за минуту до отхода электрички: едва успел проскочить через калитку, которую уже запирали. В вагоне было полно. Почти всю дорогу пришлось стоять на ногах, гудящих от усталости. Компания молодежи, которая возвращалась из города, негромко пела под гитару; ненасытные книгочеи, как всегда, читали какие-то толстые книги. Многие спали, уронив голову на грудь. Из дальнего угла доносились такие звуки, будто там подковывали лошадь: стук, ржание и снова стук, — там играли в «козла».