Спасите наши души!
Шрифт:
Деревянные, заученные слова, тихий, неживой голос.
— Живем в семинарском общежитии на территории лавры. Утром присутствуем в храме на ранней литургии, потом вместе с наставниками совершаем общую молитву, завтракаем совместно в столовой, ну, а потом у нас шесть уроков.
— А предметы какие? — хватается Ася за привычное слово.
— Опять не поймешь. Предметы: священная история, священное писание, догматика, катехизис, литургика, гомилетика, церковная история, церковное пение. Ну, и всякое такое. Есть и светские: английский язык и Конституция.
—
— Обед. — Павел запинается и, помолчав, говорит: — Снова будешь смеяться, только я уже все рассказываю. За обедом дежурный чтец читает вслух житие того святого, чей сегодня день. После обеда с разрешения инспектора можно иногда уйти в город. Вечером все сидят в классах и учат уроки на следующий день. Очередная группа участвует в вечерней службе в церкви: кто в хоре поет, кто пономарит. Бывают и полунощные бдения. Очень устаем тогда. Но ты не думай! У нас и кружки есть: фотографический, иконописный, оркестровый. Бывают концерты самодеятельности. Раза три в неделю спевки хора семинарского. Так и живем. Кино нам иногда показывают — что-нибудь из церковной жизни. Библиотека у нас замечательная! Между прочим, лампы дневного света в ней недавно поставили.
— Понятно, — сказала Ася, хотя все было совершенно непонятно.
Речной трамвай остановился у дебаркадера. Женщина-матрос крикнула хриплым голосом:
— Эй, молодые, интересные, приехали! Конечная. А кому у нас приглянулось, покупайте билеты обратно.
Ася зябко повела плечами.
— Замерзла? — испугался Павел.
— Ничего. Посидим тут немного.
Они сели на скамейку под брезентовым навесом пристани, который страшно хлопал на ветру. Все-таки здесь было не так холодно, как на воде.
— Почему ты молчишь? — спросил Павел.
Ася не ответила. Как все было хорошо, пока она не стала его расспрашивать! Но теперь отступать нельзя.
Она посмотрела на Павла, про которого уже думала: «мой Павел», про которого уже говорила дома: «мы с Павлом». Сейчас она ему задаст еще один вопрос. Ответ ничего не изменит. Что бы он ни сказал — и «да» и «нет», — все равно это будет ужасно. В голову лезут книжные слова. Ей никогда не приходилось думать такими словами о живом человеке. Скажет: «Нет», — тогда он — как это писали в сочинениях? — двоедушный лицемер; скажет: «Да», — мракобес.
Но все равно спросить нужно.
— Слушай, Павлик, ты не сердись, но только я тебя очень прошу, ответь мне честно: ты в это веришь?
— Как ты можешь спрашивать! — вскрикнул он, взмахнул длинными руками и пошел прочь на длинных ногах, наталкиваясь на прохожих...
Ася посмотрела ему вслед. Вот и все! Она еще может его окликнуть. Но она молчит. Она еще может его догнать, четыреста метров она пробегает лучше всех в цехе. Но она не двигается с места. О чем они будут теперь говорить?
«Попадья»! «Матушка»! «Жития святого»! Какой ужас...
Она так задумалась, что не заметила, как дошла почти до самого дома. На углу между вестибюлем
Каждый день, когда Ася утром идет на работу, и каждый день вечером, когда она возвращается, она проходит мимо церкви. Она видит старух в длинных черных юбках и черных платочках, которые еще издалека начинают креститься на церковь, молодых женщин с ребятишками, мужчин, реже — парней и девушек своего возраста, которые входят в церковные ворота. Она видит их и не замечает. Это ее не касается. Это ей неинтересно. Мало ли кто как сходит с ума! Но сегодня она остановилась около ограды и внимательно посмотрела на церковь. Вот, значит, где собирается работать Павел. Только, наверное, это называется не работа. А как же? Как-нибудь иначе. Это ведь не цех, не фабрика, не завод...
— А ты, милая, не раздумывай, ступай, милая, в божий храм, — услышала она.
Ася оглянулась. Рядом с ней стояла продавщица из зеленого фургона, который торговал на пустыре. Ее хорошо знали на всей улице. С утра и до вечера, широко разевая ярко накрашенный рот, она хриплым басом отругивалась от хозяек.
— Кто тебя обвешивает? — кричала она. — Стану я мараться — на картошке обвешивать! Пиши, пиши, куда хочешь. Много вас развелось — грамотных! Не больно испугалась! Не трогай лимоны своими руками! Не нравится — не бери, а товар не перекапывай! Барыня нашлась!
Было странно услышать, как тот же голос вдруг почти запел, а губы, с которых стерта краска, сложились в умильный кружок.
— Ведь вот такой я тебя помню. С мамочкой за яблочками все ко мне приходила. «Глядите, Степановна, какая у меня дочка! Свешайте дочке яблочко получше», — сказала она, хотя никак не могла помнить Асю «вот такой», как показала рукой от земли, и даже подумать было невозможно, что тихая Анна Алексеевна решится назвать «Степановной» эту накрашенную ругательницу,
А Степановна все разливалась:
— Вот какая махонькая была! А теперь красавица, родителям радость, невеста. Мать-то у тебя, я знаю, и на пасху лба не перекрестит — попущение божье! — а дочка пришла все-таки. Пришла, так чего же стоять, входи, раз пришла, — сорвалась она на обрадованный крик, а потом снова сказала проникновенно: — В божий храм путь никому не заказан.
Ася промолчала. Ну и день! Павел оказался семинаристом, ее зазывает в церковь самая скандальная баба в квартале! Она даже не знает, что ответить. Стоит, не говорит ничего...
Степановна наклонилась к Асе и, дыша жарким любопытством, громким шепотом оказала:
— Беда, поди, в храм привела? Так оно всегда с нашим братом, женщинами то есть, бывает. Ничего! Такую беду только в храме и замолишь. Свечку поставишь. Заступнице поклонишься. А нужно будет — дело житейское, — Степановна тебе и дальше посоветует, куда с твоей-то бедой.
— Ошибаетесь, — вспыхнула Ася и даже плечом дернула, как в детстве. — Это вам, наверно, есть что замаливать.
Но Степановна, которая в ларьке давно сорвалась бы на лающие ноты, все так же зазывно оказала: