Спасти кавказского пленника

Greko

— Бахадур? — догадался я.

— Да! Схватил его в охапку. Потащил. А Чурукай только и кричал, чтобы дали хотя бы штаны надеть!

— То-то он так вздохнул, когда хозяин дома увёл его отсюда, — тут я вспомнил. — А, кстати! Почему хозяин с Бахадуром так нежно обращается.

Тамара опять прыснула. Потом приложила палец к губам.

— Тссс. Послушай.

Мы замолчали. Уши стали привыкать к абсолютной тишине. Вот уже стали различать жужжание мух. Дальше стали доноситься звуки со двора. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы, наконец, определить по характеру звука

происходящее действие.

— Бахадур ножи метает! И еще свист нагайки слышу.

— Угу, — подтвердила Тамара. ­– Только не нагайка. Кнут пастуха. Тссс. Слушай. Сейчас обязательно…!

Я даже развернулся ухом в сторону двора. Снова поржал про себя. Про Косякина-старшего. Тот, видимо, свою трудовую карьеру начинал «когда я на поле служил пастухом»…

Боже, я шучу! Значит, выздоравливаю!

— Да, етить твою! — раздался недовольный голос хозяина. — Ох, ты ж шельма, Бахадурушка! Ох, шельма!

— Все равно не понимаю. — улыбнулся я. — Но смешно звучит!

— Хозяин на утро следующего дня увидел, как Бахадур метает ножи. И заявил, что он со своим кнутом ловчее управляется и быстрее. Слово за слово, поспорили…

— «Слово за слово» в применении к Бахадуру уже смешно.

— Так мне пришлось переводить! — улыбнулась Тамара. — Короче. Воткнули они тыкву на забор. Встали рядом на одной линии. И по знаку, кто быстрее тыкву собьёт.

— И, судя по крикам хозяина, Бахадур все время опережает? — улыбнулся я.

— Один к десяти, как мне сказал Бахадур! А хозяин никак не уймётся!

— А они случайно не на деньги играют?

— Нет. Что ты? Хозяин бы уже давно разорился, играй они на деньги.

— Почему? Так долго играют?

— Четвёртый день соревнуются.

Тут-то меня чуть не подбросило на кровати.

— Я что: четыре дня был без сознания?!

— Да! — грустно усмехнулась Тамара. — И ладно бы без сознания. Ты четыре дня ходил в гости к смерти. Но возвращался. И вернулся, слава Богу!

— Бедная моя девочка! ­– я поцеловал её руку. — Как же ты все это выдержала?

— Некогда было задумываться! — Тома неожиданно рассмеялась. — И ты­ — молодец! Слово сдержал!

— Какое?

— Что будешь цепляться за жизнь! И не сделаешь меня «черной розой»! Чурукай мне вчера признался, что он не надеялся, что ты выживешь. Сказал, что это чудо!

— Это ты меня спасла, Тамара. Ты и есть это самое чудо! Уж я-то это знаю!

— Хороший муж! — Тома была польщена. — Наелся?

— Нет! Еще хочу!

— Хороший и голодный муж! — усмехнулась царица.

Пошла за добавкой.

… На всю следующую неделю дом, благодаря моим стараниям, превратился в кухню-столовую, работавшую в круглосуточном режиме. Марфа и Тамара, сменяя друг друга у печи, только успевали варить-жарить-парить разнообразную еду. Одной порции мне не хватало. Добавки просил всегда. Тамара уже покрикивала на меня. Совестила. Угрожала. Предупреждала, что я такими темпами всю станицу оставлю без продуктов. Я принимал жалостливый вид. Говорил, что после потери такого количества крови, сил, мне необходимо все наверстать. Потом натягивал хитрую улыбку на физиономию и говорил, что моё здоровье, крепкие мышцы, в интересах,

прежде всего, Тамары. Что она обязательно оценит это, когда мы будем ложиться ночью в кровать. Тамара краснела, называла меня «дураком», прикладывалась пару раз по моей, как она выражалась, «наглой и похотливой морде». Правда, потом начинала улыбаться. И опять предупреждала.

— Хорошо! Я тебя за язык не тянула! Вот только попробуй мне ночью не сделать так хорошо, как ты сейчас хвастаешься и обещаешь! Только попробуй!

Марфа же только смеялась. Тихо нашептывала, чтобы я не беспокоился. Казаки, хоть и жилы известные, но к гостям относятся, как черкесы. И накормят, и напоят, и денег не возьмут. Тем более, что хозяин дома стал относиться к нам, практически, по-отечески. Все заслуга Бахадура. Отчасти и моя, конечно. Я шепнул алжирцу, чтобы он, все-таки, смилостивился, и начал поддаваться. Не проигрывать, ни в коем случае! Но и не выигрывать в пропорции 1:10. Бахадур с улыбкой согласился. И теперь все чаще и чаще двор оглашался радостным криком Косякина-старшего, чей кнут опережал нож алжирца.

Тем более, что их соревнование уже привлекло чуть ли не всю станицу. И совсем не хотелось так откровенно позорить приютившего нас хозяина. Казаки собирались, усаживались на землю вокруг, закуривали. Я садился среди них. Сидел, правда, на стуле. Начинался бой! Всех сразу охватывал азарт. Моё греческое нутро все время подначивало меня открыть тотализатор. Так и подмывало вскочить со стула и заорать: «Делайте ваши ставки, господа!». Понимал, что мог бы прилично заработать. Еле сдерживался. В какие-то моменты кто-то из казаков не выдерживал. Просил хозяина уступить ему очередь перестрелки. Быстро выяснилось, что хозяин лучше всех в станице управлялся кнутом. Его постоянная практика с нагайкой, видимо, прошла не зря. Хотя, на Марфу он руку уже не поднимал. Помнил об её угрозе. А Марфа была единственной станичницей, которая откровенно болела за Бахадура. Явно, конечно, не показывала. Но было видно, как она тихо улыбается, когда хозяин насылал проклятия после проигранного раунда.

Ночи были чудесными. Тамара прямо в одежде ложилась ко мне под бочок. Мы обнимались. И шептались без остановки. Можно было подумать, что не виделись целый год. Я выспрашивал её про первые недели у баронессы. Острый ум, наблюдательность позволил ей узнать много интересного.

— Она, — тут Тома набрала воздуха, — не очень хорошая женщина.

Для грузинки признать такой факт о, практически, благодетельнице, действительно требовало лишней порции воздуха.

— Почему?

— Заносчивая. Часто — грубая. Но знаешь, даже не это плохо.

— А что?

— Она семью свою губит.

— Как она может её погубить?!

— Барон Розен, её муж, чудесный человек. Добрый, порядочный. Другая бы радовалась. А этой все мало. Помыкает им. Он слова поперёк не может ей сказать.

— Ну, такое часто бывает в семьях, — я улыбнулся. — Я знаю одну такую!

Тамара поняла мой жирный намёк. Ткнула в здоровый бок.

— У нас другое. Я никогда не заставлю тебя ради нашего блага сделать что-нибудь дурное. Пойти против себя, совести.