Спасти огонь
Шрифт:
Мама вопреки твоей воле заказала девять заупокойных месс Испанская католичка, забитая твоим индейским гневом, ожила в ней. Когда я спросил, почему она так поступила, она разразилась дешевой ламентацией на тему спасения душ и прочими банальностями, которых ты терпеть не мог. Она такая красавица. Как тебе удалось ее заполучить? Ты, скромный выпускник педагогического училища, завоевал не только ее, но и моего деда-расиста. И обзавелся женой — предметом мебели, женой-трофеем, женой-невидимкой. Да, невидимкой. Тенью на стене. Ты пробуждал во мне жгучую ненависть, но к маме я испытывал куда более постыдное чувство: презрение. Я ни разу не слышал, чтобы она высказала самостоятельную мысль, чтобы хоть как-то противилась твоим издевательствам, вообще против чего бы то ни было возражала. Она была вазой, ты засовывал в нее член, и из вазы появлялись дети. Красивой вазой из испанской майолики. Что с того, что она была ласковой и милой, если молча сносила твое обращение?
Чистый рай — эта деваха, спящая у него на груди. Столько наготы для него одного. Много лет такого не случалось. Всю ночь и все утро лизать, сосать, кусать, целовать, обнимать, ласкать.
Входить и выходить. Выходить и входить. В одну дырку, в другую, в третью. И вся такая свежая, мылом пахнет. Кожа гладкая, без волос. Красота, а не кожа. Он спал, просыпался, притягивал ее к себе, смачивал слюной где надо, всаживал ей, а она ластилась спросонья, сластилась, мурлыкала, ворковала, стонала шепотом: «Сладко… сладко…» Льнула к нему. Груди сплющивались под его грудью, ягодицы помещались у него в ладони. Оргазмы, близость, тишина, ровное дыхание. Хосе Куаутемок знал: это только станция «Рай», а следующая станция будет «Пропасть». Он предал кореша худшим способом: присвоил тело любимой женщины. Но кореш должен понять, что это последняя просьба приговоренного к смерти. Через несколько часов он отправится улицами Акуньи убивать Лапчатого, мелкого-убийцу-предателя-сукиного-сына, а потом вершить справедливость над Галисией, продажным-капитаном-про-клятым-сукиным-сыном. Если бы он не решил убить их, то и не спутался бы никогда с Эсмеральдой. Никогда в жизни. Как бы его к ней ни тянуло. Никогда в жизни. Как бы сильно она ему ни нравилась. Никогда в жизни. Жены друзей — это запретная зона, кроме исключительных случаев вроде неминуемой смерти. Вот как сейчас. Поэтому он не чувствовал вины, кончая в нее раз за разом.
Эсмеральда в какой-то момент так утомилась, что вырубилась. Хосе Куаутемок сидел на краешке постели, смотрел на нее голую, и ничто не закрывало ему обзор. Ничегошеньки. Даже сережек и колец на ней не было. Красивая, зараза. Не зря Машина так на нее запал. Четкая, жженая, со своим уличным ноу-хау. Из тех баб, что знают, какие они красавицы и как их все хотят, и понимают, что продлится это недолго, а пользу может принести немалую. Эсмеральде удалось устроить стабильную личную жизнь с нарко среднего звена и не завидовать шустрым бабенкам, отхватившим себе больших шишек. Вкус у нее отвратный, это, конечно, минус. Окультурить бы ее не помешало. Зато не страдает неизлечимыми пороками, нету в ней дурости, блядства, продажности и охоты зазря душу мужику мотать.
Хосе Куаутемок провел руками по круглым ягодицам женщины, с которой только что трахался. И подумал: вот она, нирвана. Запустил палец поглубже и вытащил. Палец был мокрый от вагинальных соков и его собственной спермы. Понюхал. Все запахи мира в одном. Все тайны природы в одном запахе. Все загадки вселенной, вся эволюция видов, вся неистовость творения в одном запахе. Облизал. Горько-сладко-солено-кислый вкус жизни. Нирвана.
Солнце только встало, а от жары уже асфальт плавился. Кондиционер начинал проигрывать битву. Из-под двери врывались горячие потоки воздуха. Занималось жгучее утро. Хосе Куаутемок поднялся и голышом пошел к холодильнику. Пошарил: ветчина, сыр, авокадо, пиво, кока-кола, яйца, фарш. Неплохи дела у скромного нарко. Прямо средний класс. Ни образования, ни наследства, ни связей — настоящий селф-мейд-киллер.
Хосе Куаутемок сделал себе сэндвич и, как в легенде про влюбленные вулканы Попокатепетль и Истаксиуатль, уселся подле спящей подруги. Скоро она тоже уедет отсюда. «Самые Другие» заняли город и теперь будут отстреливать «Киносов» и их родственников до последнего. «Самые Другие» сметают конкурентов не глядя. Поэтому она и пошла на измену. Апокалипсис для «Киносов» начался ровно в ту секунду, когда Лапчатый спустил курок и снес башку дону Хоакину. Все равно конца не миновать, так почему не потешить тело, не уступить искушению? Знакомый ей мир вот-вот рухнет. Изгнание будет долгим и трудным. Скоро пойдут слухи, что, мол, жена Машины выспрашивала там и сям про Лапчатого и про Галисию. Она достаточно пообтесалась на здешних улицах, чтобы понимать: не сегодня завтра ей объявят наркофетву.
Хосе Куаутемок доел сэндвич. Стряхнул крошки с покрывала и пошел мыться. Кто знает, когда его теперь ждет горячий душ. И когда он опять увидит голую женщину. Пластиковый козырек над крыльцом щелкал от зноя. Потолок звенел от зноя. Окна трещали от зноя. Весь мир, вся вселенная чуть не лопались от зноя.
Он вылез из душа и вытерся полотенцем, которым накануне вытиралась Эсмеральда. От полотенца до сих пор пахло ею. Он оделся и снова присел на кровать, обозрел прекрасный пейзаж спящей женщины. Поцеловал ее в плечо. Прошептал: «Увидимся, Эсмеральда». Она не пошевелилась, глубоко спала, усталая. Он наклонился над ее ягодицами, раздвинул их, погрузил нос в темный эдем, втянул ноздрями запах. Нирвана.
Взял с тумбочки револьвер, шесть патронов
Последний день
Наступил тот самый день. Я проснулся, ополоснул лицо и побрился. Долго выбирал, что надеть, может, это будет последняя моя одежа в этой жизни. Выбрал джинсы, черную футболку и кроссовки. В чем я с ней познакомился. Съел на завтрак болтунью, выпил растворимого кофе. На этом самом столе я ее пялил. И на этом стуле, и на этом диване, и на этой кровати. Достал из ящика пистолет и засунул за пояс. Мне его мой кум Рыжий подогнал. Он знал зачем. Я пешком дошел до проспекта и сел на маршрутку. Внимательно на все смотрел, пока ехал. На машины, на магазины, на людей, на собак. Старался запомнить мир на тот случай, если это последний день в моей жизни. Вышел у базарчика. Раз уж неизвестно, буду жив или нет, решил напоследок съесть кесадилью с мозгами в забегаловке у Сивой. Съел три, запил кока-колой и пошел по ее душу. Я знал, что она там, у лотка, вместе с этим уродом. У лотка, который они вдвоем у меня украли. У лотка, где работали мои родители, а потом работал я. Туда я и направился. Как подошел поближе, перекрестился. Попросил Боженьку, чтобы дал мне сил не струхнуть, и он услышал: я как пустился, так все мне стало нипочем. Подошел прямо к ней. Она, когда меня увидела, испугалась, будто я из мертвых воскрес и ей явился. Даже крикнуть не успела. У меня уже пистолет в руке был. Засадил ей пулю прямо в лоб. До сих пор помню, какие у нее стали удивленные глаза. Она упала назад и повалила все пиратские диски на землю. А урод этот хотел уйти, но я ему в пузо попал. Он согнулся. Я еще дважды выстрелил. В ногу и в шею. Он упал и начал чего-то там клокотать горлом. Слова с кровью мешались. Я хотел сказать: будешь знать, как чужих жен уводить. Но потом не стал, просто добил его в нос. Думал самому застрелиться, и дело с концом. Все равно уже решил, что это будет мой последний день. Но нет. По правде, я был рад, что их порешил. Приятно было видеть, как они там валяются, будто свиньи. Другие продавцы меня схватили и повалили на землю. Связали по рукам и ногам ремнями и агавовыми веревками. Потом полиция приехала. Посадили меня в машину и привезли в изолятор. Потом суд, приговор и сюда, в кутузку. И сидеть мне здесь, пока не помру. Вы, может, думаете, что я в тюрьме раскаялся. Ничего подобного. У меня совесть спокойна. Они там, где им положено быть, а я там, где я есть. Они мертвые, а я живой. Не выйду так не выйду. Я человек чести, а честь — штука недешевая. А станет скучно сидеть, повешусь, и всего, делов. Вообще-то мне нравится, что я жив, а они сдохли. Я могу дышать, спать, есть, смеяться. А они нет, и так им и надо.
Мисаэль Абелино Сьерра Гонсалес
Заключенный № 40720-9
Мера наказания: сорок лет за убийство
Мы начали репетировать «Рождение мертвых». Половина труппы не успела поучаствовать в первых — они же последние — публичных показах. Новеньким не терпелось досконально разобраться в движениях и сценографии. Я решила отказаться от раздевания, но по-прежнему считала, что без крови нам не обойтись. Элемент, конечно, крайне провокационный в тюремных условиях, но не буду же я жертвовать всей постановкой, лишь бы никого не оскорбить.
Энтузиазм рос с каждой репетицией. Танцы — они как животные: обладают собственной жизнью и иногда уходят в неожиданных направлениях. Ты можешь сколько угодно воображать, будто все контролируешь, но в конце концов хореография тебя одолевает. Магический эффект более заметен, когда в танце много участников. В этом и состоит красота танца: он питается энергией, интуицией, порывами каждого танцора. Хореография по-разному дышит в зависимости оттого, кто ее исполняет. Новенькие балерины добавили свежести нашему номеру. Он стал более органичным, усилилось ощущение текучести на всем протяжении танца. Предыдущая версия была не такой плавной и ритмичной. А теперь прибавилось гармонии и пластики.
Однажды в зале появилась Мерседес. Она пришла без предупреждения, в середине репетиции. Мы застыли, смутившись ее присутствием. «Здравствуй, Мерседес», — сказала я, стараясь не выдать волнения. «Здравствуй, — ответила она, подошла и поцеловала меня в щеку. — Можно я останусь посмотрю?»
Я не могла отказать. Она вела себя неизменно вежливо, не отворачивалась от труппы. «Конечно, будем рады». Мерседес тихонько села в уголке и стала наблюдать.
Дотанцевав, мы услышали всхлипывания. Мерседес плакала. Я попыталась ее обнять, но она не дала, выставила вперед руку. Плакала, пока не выплакалась. Я протянула ей бумажный платок, она высморкалась. «Как ты?» — спросила я. Она утерла слезы тыльной стороной ладони и глубоко вздохнула. «Спасибо», — выговорила она. «За что спасибо?» — «За то, что не позволила мне пойти в тюрьму», — сдавленно произнесла Мерседес. Снова подступили слезы. Двумя пальцами она нажала на переносицу, как будто это движение могло остановить поток слез. Но они полились сквозь пальцы. «Я бы сошла с ума, — сказала она, преодолевая икоту. — Я и так схожу с ума». Я попросила остальных выйти и обняла ее. На этот раз она не отстранилась. Положила голову мне на плечо и разрыдалась.