Спасти СССР. Манифестация II
Шрифт:
Понедельник, 16 октября. День
Ленинград, Измайловский проспект
Вроде, всё как всегда – та же комната, те же обои, тот же вид из окна, – а на душе поскребывает… Тревога налетает, темнит, как тень от облака, гонимого ветром – и зябко делается, и тускло.
Папа отзвонился из Марокко ровно десять дней назад. И тишина…
Мама старается
Мама творит ужин рассеянно, автоматически, а мне и кусок в горло не лезет.
Я вяло пытаюсь отогнать плохие мысли, замещая их позитивом. Вон, третьего красноармейца «идентифицировали», как полюбил выражаться Пашка. И с Минцевым мы, кажется, подружились…
Во всяком случае, Георгий Викторович – человек занятный, с ним интересно, хотя он и таится, даже от меня. Не помнит, что ли, как мы с ним пересеклись в «Большом доме»? А что? Вполне возможно. Взглядом-то Минцев мазнул по мне, но засматривался на Чернобурку…
И с Минобороны всё как будто сладилось. Спасибо Канторовичу, удружил… Хотя Леонид Витальевич божится, что это Колмогоров «сосватал» военным юное дарование…
«И Великая Теорема Ферма доказана!» – радостно толкнулось внутри. Мелочи остались, проверки-перепроверки… Отшлифую работу до последней запятой, и отошлю Гельфанду. В ноябре уже, наверное…
Звонок просверлил мозг насквозь. Вскочив, я бросился в прихожую, и распахнул дверь.
Нет, не он.
За порогом стоял мужчина средних лет, невысокий и плотный, с крупными чертами округлого лица. Русые волосы, зачесанные назад, открывали блестящие залысинки, зато удачно маскировали седину, а мохнатые выгоревшие брови прятали внимательный взгляд. Нежданный гость носил обычнейший костюм, хоть и без галстука, но давняя армейская выправка узнавалась сразу.
У меня даже ноги затерпли, настолько ясно стало, откуда он явился. Мамина рука легла мне на плечо, и я уловил взволнованное дыхание.
– Соколовы здесь проживают? – заговорил визитёр, включая скромное обаяние комитетчика.
– Володя… – выдохнула мама, больно тиская мое плечо, и простонала: – Что с ним?!
– Всё хорошо, всё хорошо! – заторопился чекист, успокаивающе вытягивая руки. – Я к вам по долгу службы, и… М-м… Могу войти?
– Да-да, конечно… – прошелестела мама, отступая. Ее рука упала, ослабев.
– Меня зовут Роман Иванович, – покряхтывал гость, разуваясь, – я работаю в Военно-медицинской академии… Ну, как раньше говорили, «особистом»…
– Вот тапки, – сказала хозяйка безжизненным голосом.
– Благодарю…
Втроем мы прошествовали на кухню, и Роман Иванович, испросив позволения, уселся в сторонке, по-стариковски уперев руки в колени.
– Владимир Михайлович задерживается, – внушительно сказал он, –
– Ирина, – вытолкнула мама.
– Предупредить вас, Ирина, чтобы вы не волновались напрасно, и никуда не обращались – ни в милицию, ни… Никуда! Не потому даже, что это может как-то повредить Владимиру Михайловичу, а просто… Ну, так положено!
– А что, собственно, случилось, Роман Иванович? – я прямо глянул в глаза комитетчику, и тот не отвел их.
– Политика… – замямлил он, и приложил ладонь к груди. –
Поверьте, мы принимаем все меры, чтобы наши люди вернулись домой! Понимаю прекрасно, что скажу глупость, но вы, все-таки, не переживайте! Подождите еще несколько дней, хорошо?
– Хорошо, – вымучила мама улыбку.
– Вот и ладушки, – заворковал особист, вставая. – Пойду! Мне еще к Смирновым надо успеть, к Валиевым…
Неловко поклонившись, он убрёл в прихожку.
– До свидания! – донеслось глуховато, и дверь тихонько клацнула, закрываясь.
Я сидел молча, чувствуя, как трясется нутряная жижица, зовомая душой. Мне-то мерещилось, что это за мной…
Вычислили! Раскрыли!
Вздохнув, мама встала, снимая фартук и роняя его на стул.
– Кушай, Дюша… – ее голос позванивал ослабленной струной, глухо и дрябло.
Запершись в ванной, она пустила воду, чтобы выплакать слезы, а меня не пугать, не расстраивать… Я же сидел, поникнув, чувствуя себя жалким и ничтожным.
Холодная свинцовая ненависть тяготила меня. Я ненавидел и себя, и свой План, и всю эту новую жизнь, дарованную мне Сущностью.
Зачем?! Зачем менять реальность, переводить историю на другой путь, если от этого страдают те, кого я больше всех люблю?
Что, «мой паровоз вперед летит»? Здорово! А ничего, что в его топке сгорают человечьи души? Сколько уже их на моей совести?
– Кончай истерить! – проскрипел я. – Думай, думай!
А что тут думать? В прежней моей жизни отец не ездил ни в какое Марокко! Стало быть, конгресс в Рабате вызван моими «микроскопическими воздействиями», моими благими намерениями. «Политика…» Вот тебе и политика…
Щелкнула защелка, и из ванной вышла мама. Умытая, она выглядела спокойной, лишь влажная краснота в глазах выдавала недавние слезы.
– Давай пить чай, сынуля, – ровным голосом сказала мама.
– Давай, – согласился я.
– Ставь тогда чайник, а я переоденусь хоть…
– Ага!
Запалив голубой венчик, я опустил зеленый эмалированный чайник на конфорку, и отошел к окну. Тихо на улице, малолюдно…
Шурша, пронеслась светло-оливковая «Волга» с шашечками. Наехала на желтые листья, усеявшие асфальт, как потерянный гербарий – те взметнулись, скручиваясь в слабый вихорёк, и опадая в который раз.
Осень…
Среда, 18 октября. День