Сподвижники Чернышевского
Шрифт:
Пожары в мае 1862 года были началом провокаций и полицейского террора. Одним из первых был арестован Сергей Рымаренко, затем каждый день все новые и новые жертвы.
Утром 7 июля в передней квартиры Чернышевского раздался звонок. Ему не придали особого значения. Хозяин мирно беседовал в зале с сотрудником «Современника» Антоновичем и доктором Боковым.
Дверь шумно отворилась, и приземистый человек в черном мундире бесцеремонно шагнул в зал.
— Мне нужно видеть господина Чернышевского!
Неприятное, изрытое оспой лицо пришельца было хорошо знакомо присутствующим.
Хозяин дома понял все.
— Я Чернышевский. К вашим услугам!
— Мне нужно поговорить с вами наедине.
— А, в таком случае пожалуйте ко мне в кабинет.
Николай Гаврилович бросился из зала так стремительно, что офицер растерялся.
— Где же, где же кабинет?!.
Затем крикнул повелительно:
— Укажите, где кабинет Чернышевского, и проводите меня туда!
Из передней вынырнул пристав, он проводил полковника. Вернувшись, пристав предложил Бокову и Антоновичу уйти. Подавленные, понурив головы, они вышли на улицу, не говоря друг другу ни слова.
В кабинете Чернышевский успел уничтожить записку Николая, оставленную на столе. Когда его уводили, он успел шепнуть жившему у него Вениамину Ивановичу Рычкову:
— Передайте Николаю Утину, чтобы он не беспокоился…
Арест Чернышевского произвел ошеломляющее впечатление на всех передовых людей.
Аресты не прекращались. «Страшное, проклятое лето», — вспоминал впоследствии Николай. Но молодежь оставалась верной знамени «Земли и воли». Она продолжала борьбу. В это трудное время особенно важно было показать правительству, что революционная партия невредима и что арестованы невинные люди.
Условия работы усложнились. Полиция пустила в народ слух об участии в поджогах студентов. Вся семья была обеспокоена отказом Николая в пропуске за границу. Он догадывался и сам, что это дурной признак. Над ним сгущались тучи. Несколько раз ходил он к генерал-губернатору узнать, разрешен ли ему, наконец, выезд. Суворов издевался прямо в лицо:
— Как? Разве вы… не арестованы?
Еще в начале марта петербургскому обер-полицмейстеру Анненкову было доставлено перехваченное почтой письмо какой-то болтливой девицы:
«Писано в С.-Петербурге 3 января 1862 года. Как я желала бы встретиться с тобой, чтобы передать тебе хотя бы частичку того радостного кипения, которым заполнена теперь моя жизнь! В вашей сонной Москве вы совершенно лишены возможности дышать воздухом современности. Здесь все кричат «крови! крови!». Требуют действия. Утинская партия решительно преобладает. У меня собирается кружок самых отчаянных демократов. Я теперь совсем настоящая emancipe — ношу мужскую шапку из меха!
Прощай, моя дорогая, и постарайся приехать в Петербург, — жизнь только здесь.
Твоя Лиза».
Вечером обер-полицмейстер сидел в кабинете Суворова. Оглядывая изысканное убранство, он с глубокой завистью думал: «Умеет же окружить себя блеском и придать себе вес!» Суворов посматривал на него с легкой насмешкой: «Этот тугодум не продвинется далеко!» Впрочем, свои мысли он скрывал под маской любезности:
— Письмо, которое вы мне изволили переслать, весьма любопытно. Но смею заметить, что, по моему разумению, этого еще недостаточно для ареста Утина. Нет прямых доказательств.
Летом 1862 года Утин продолжал работу по организации
В них говорилось, что «образованные классы», под которыми в первую очередь подразумевалось дворянство, должны отказаться от поддержки правительства, начавшего террор. Такая поддержка обернется худо для них же самих, ибо это ведет к усилению тирании, от которой не сладко даже дворянам.
Авторы воззваний взяли под защиту революционный манифест «Молодая Россия». Его составителей обвиняли в проповеди поджигательства и резни. «Молодую Россию», как выяснилось, издала в середине мая группа Заичневского и Аргиропуло. Это была та самая программа, которую юные москвичи готовили целую весну. В ней провозглашались социализм и гражданская война против «всех имущих». Николаю Утину и Слепцову пришлось убеждать Заичневского и его друзей в несвоевременности опубликования максимальной программы революционной партии.
Николай присматривался к людям в организациях молодежи, существовавших легально. В комитете Литературного фонда он обратил внимание на Дмитрия Степанова, студента естественного факультета университета. Николай расспросил, о нем друзей. Ему сказали, что на Дмитрия можно положиться.
Предлог для знакомства с Дмитрием был найден.
— Меня просили порекомендовать кого-нибудь для занятий математикой. Не могли бы вы взять на себя урок?
— Охотно.
Семья, где Степанов начал давать уроки, жила на даче в Лесном. Там же находился в то время и Николай Утин. Они часто встречались. Встречи и продолжительные беседы сблизили их. Николай одобрял образ мыслей нового товарища и, наконец, однажды сообщил Степанову, что есть люди, взявшиеся изменить существующие порядки и создавшие тайное общество.
— Может быть, и от тебя потребуется услуга. Ты готов принять участие в общем деле?
— Можешь полностью рассчитывать на меня, — горячо отозвался Дмитрий.
Николай отвел Степанова в тайную типографию, где его обучили новому делу. Там он работал до декабря 1862 года. Юноша гордился оказанным доверием, отдаваясь с душой общему делу. То были издания «Земли и воли». Их тайну он хранил свято. С Николаем он теперь встречался редко. А когда являлась необходимость, у подъезда богатого дома на Галерной улице появлялся скромно одетый студент. Он тихо называл фамилию, и лакей немедленно провожал его в кабинет Николая. Изредка Николай сам приходил к Степанову под предлогом пирушек. Их Степанов устраивал вместе с вольнослушателем университета Станиславом Издебским и окончившим университет кандидатом Судакевичем.
Всю зиму Николай старался вести жизнь, о которой ему когда-то говорил Сергей Рымаренко.
Он скитался по балам и театрам. Пусть все видят, как спокойно и праздно проводит он свободное от занятий время.
Дорого обходились ему эти «развлечения».
«У юноши слабое здоровье», — думал каждый, глядя на бледного и худого театрала. Никто не догадывался, что его изнуряла большая работа. Днем ее делать было невозможно. После ареста Рымаренко и других друзей Николай Утин вошел в состав Центрального комитета «Земли и воли». И теперь, опустив шторы, он проводил бессонные ночи у стола. Неизменная зеленая лампа освещала шифрованные письма из провинции либо пачки квитанций, выдаваемых «Землей и волей» жертвователям денежных сумм. Иногда это были пробные оттиски, только что поступившие из типографии, а порой лист бумаги с наброском очередного воззвания. Его надо быстрее закончить. Утром за ним придет Степанов.