Спокойные времена
Шрифт:
«Я уверена, что дальше будет еще лучше… Особенно когда защитишься…»
«Пожалуй», — согласился он.
«Но почему ты не в Литве?»
Он погладил подбородок.
«Почему-то не тянет… Пока…»
«Не тянет?»
«Может, не то слово… Вернее, кому я там нужен?..»
«Все-таки родина… своя земля…»
«Родина? Да, конечно… — он кивнул. — Своя земля… Что там сейчас?»
«Где это?»
«В Любавасе, где мы жили».
«Не знаю… — я пожала плечами; мне не нравилось, как он разговаривает со мной, хотя спорщик он был всегда. — Давным-давно не была там… Только не надо озлобляться, Ализас, все это было так давно…»
«Озлобляться? —
«Меня?»
«Да. Что-то ведь надо вспоминать… Вдали от родины…»
«Не сердись, не надо…»
«Я понимаю. Это было неизбежно. Ведь отчим… Да попробуйте втолковать это моей матери…»
Грянула музыка — там, у автобусов; мы направились к танцплощадке. Но недолго там оставались, первым же автобусом засветло возвратились в город. Простились у метро «Профсоюзная», где я жила. Он хотел проводить до самого общежития, но я сказала, что должна еще зайти в магазин, и подала ему руку. Если захочет — позвонит.
А после узнала: ему двадцать шесть лет (господи, уже?), был женат на дочери начальника шахты, они вместе закончили институт и переехали в Москву, потом она ушла к народному артисту (надоело варить кашу в общежитии и стирать аспирантские рубашки), а мать еще раньше сошлась с каким-то снабженцем и куда-то уехала с ним, но поговаривали, будто встречали ее в Вильнюсе, и вовсе не с этим снабженцем; вот почему в Литву (по крайней мере сейчас) его не очень-то тянет… Но и оставаться в Москве, где его бывшая жена (по имени, кажется, Лариса), — тоже не самая лучезарная перспектива… к тому же его дальнейшие интересы…
«А жениться? — спросила я; мы ехали в такси из какого-то театра по залитой светом фонарей Большой Калужской. — Снова жениться и заново устроиться…»
«Жениться? Опять? — Ализас растерялся. — Едва ли…»
«Почему же?»
«Потому что это не выход… Есть раны, которые…»
Машина затормозила, стала. Надо было выходить. Я попыталась расплатиться.
«Нет, нет! — он затряс головой. — Не могу оставаться в долгу перед вами…»
«Как это?»
«Мать моя это знает лучше…»
Я ничего не сказала, хотя было что сказать, — простилась и ушла, а неделю спустя, когда срок моей стажировки истек, уехала в Вильнюс. На вокзале меня встретил Ауримас. Будто в чем-то провинилась — я подбежала к нему первая и трижды поцеловала в жесткую, небритую щеку…
…Потом опять был мальчик — во сие, очень похожий на Ализаса, не он, а кто-то другой, хотя тоже голубоглазый и белокурый; и была девочка, выбегающая из лужи, она взяла мальчика за руку; неужели Эма? Возможно, потому что Эма все чаще приходила из школы намного позже, чем полагалось, и все реже приносила хорошие оценки; пани Виктория («Да зовите меня Виктей, так удобнее») говорила, будто видела ее в цирке, когда полагалось быть в школе; может, культпоход? И еще пани Виктория считает, что все мужчины склонны к полигамии, — а товарищ Глуоснис человек искусства, за таким нужен глаз да глаз; вот с недельку назад гуляла она по Антакальнису, по оврагам («За подснежниками, знаете…»), и видела товарища Глуосниса с какой-то особочкой («Такая, знаете, бледноватая»), но, может, то был и другой человек; и скорее всего, любушка, другой, хотя замужней женщине надо быть всегда начеку…
Точно холодной водой окатила, холоднее, чем
И вот ломай голову над ее словами, стой и думай.
Но что придумаешь? Спросишь у Ауримаса? А он в последнее время какой-то мрачный, весь ушел в себя; что-то у него не ладится, попробуй подступись теперь с дознанием: «Послушай, дружок, говорят, тебя видели с подснежниками. С кем же ты их собираешь?» Разве не глупо? Спрашивать, когда ничего не знаешь наверняка, подозревать и, конечно, ссориться; подобные разговоры всегда кончаются ссорами. Склоками. Нет, как хотите, а это не по ней. Все это не то. Не тот уровень. Le niveau [50] Тебе известно, любушка, такое слово?..
50
Уровень (франц.).
А если… Если возьмет и сам спросит — про Москву, про стажировку? Кино, пикник… Если кто-нибудь расскажет ему?..
Эта мысль ударила ее точно обухом по голове. Она никому ничего не рассказывала, хотя едва удержалась, особенно в первый вечер по возвращении, — никаких подробностей, ничего, да и при всем желании нечего тут рассказывать, а если как-то нечаянно обмолвилась той же пани Виктории… то все же не кому-нибудь, не какой-нибудь кумушке, которая может все превратно истолковать… В конце концов, не стоило делиться и с пани Викторией, ведь и она может… при первом удобном случае…
Марта пришла в неописуемый ужас при мысли о том, что было бы, если бы Ауримас узнал, с кем она в Москве встретилась (не встречалась, нет-нет, а лишь встретилась) — с Наченышем (ну, Каугенасом, не все ли равно), сыном Оне, той самой черненькой Оно…
Нет! Этого я — Марта Глуоснене — знать не знаю, вы слышите? Ничего не знаю, и точка. Я ничего не желаю знать об этой… гадине… которая, видно, по рукам… Я ничего не знаю, и ему, Ауримасу, ничего…
Ауримасу это запрещено. На веки вечные.
Начене. Оне. Говорить о ней. Думать, Вспоминать.
Табу.
Как и на другое имя — Мета.
Как и моя сестрица Марго…
Как все прочие, которые, возможно, были. Или не были, но могли быть. Как Соната. И как Соната, да. Как пышнотелая супруга товарища Даубараса Соната, всегда проплывающая с таким видом, будто на голове у нее сияет не видимая для остальных смертных корона; величаво, словно лебедь; королева пирушек и официальных банкетов; и что в ней нашел Ауримас, в этой бабенке? Хотя сейчас он в ее сторону…
А там, за подснежниками, — с кем?
Это сверлило мозг: с кем? Будто это было главное, а не то, что он вообще способен на такое; порой Марте даже казалось, что, если узнать это злосчастное «с кем», второе обстоятельство — то, что он встречается «с другой», — перестало бы ее терзать; главное, видимо, было успокоить уязвленное самолюбие, — нет, самоуважение! И это уже niveau, вполне достойный одобрения пани Виктории, хотя та ничего больше не проведает о домыслах Марты; время учит молчать даже женщин.