Спортивный журналист
Шрифт:
Разумеется, козел в данном случае я, но мне все равно. Слишком многое стоит на кону. Крепость и святость моего развода.
– Мне казалось, тебя больше интересуют продавцы программного обеспечения.
– Я сама выберу, за кого мне выйти и с кем сношаться, – страшным шепотом сообщает она.
– Извини, – говорю я, не чувствуя, однако ж, себя виноватым. На Семинарской включаются, слабо тлея, фонари, помигивают, потом загораются ровным светом.
– Мужчины всегда считают других мужчин козлами, – холодно произносит Экс. – И просто
– То есть Финчер считает меня козлом?
– Тебя он побаивается. И кстати, не так уж он и плох. У него есть кое-какие твердые взгляды. Просто он не выставляет их напоказ.
– А как же Дасти?
– Фрэнк, я увезу наших детей в Мичиган, и ты будешь проводить с ними две недели в году – летом, в клубе «Гора гурона», и только под присмотром моего отца. То есть если ты не отстанешь от меня сию же минуту. Как тебе это понравится? – Она говорит это не всерьез, и может быть, думаю я теперь, Викки все сочинила по каким-то своим причинам, хоть я предпочел бы поверить, что она просто ошиблась. Экс устало вздыхает еще раз. – Я учила Финчера закатывать мяч в лунку – готовила к турниру выпускников в Мемфисе. У него с этим не ладилось, вот мы и поехали в округ Бакс, в клуб «Айдлгрин», и провели там несколько дней. Я должна была внушить ему уверенность в себе.
– И как – закалила ты его клюшку? – Я предпочел бы спросить о предполагаемых поцелуях, но время для такого вопроса упущено.
Уже совсем стемнело, мы молча, одиноко сидим во мраке. На Кромвель-лейн урчат машины, огни фар несутся к Институту, где этой ночью, несомненно, состоятся «Пасхальные песнопения». Куранты Святого Льва Великого укоризненно извещают всех о последней возможности прийти на службу. Трое полицейских в штатском выходят, смеясь, на улицу, чтобы отправиться по домам, ужинать. Я узнаю Карневали и Патриарка и почему-то решаю, что они – дальние родственники. Они шагают в ногу к своим машинам, не обращая на нас никакого внимания. Стоит сонный, во всех отношениях средний, головокружительный пригородный вечер, лишенный треволнений; жизни обособленных индивидов просто проходят через него в гармоничной келейности тревожного века.
Не стану отрицать, впрочем, что камень под названием Финчер Барксдейл с души моей спал, я готов поверить, что имело место взаимное непонимание.
– Твой отец просил меня кое-что передать, – говорю я.
– Да? – Лицо ее мгновенно становится скептическим.
– Сказать твоей матери, что у него рак мочевого пузыря.
– Когда я была маленькой, она как-то сказала ему то же самое, а он забыл назавтра спросить ее о самочувствии и укатил по делам. Только теперь все иначе. Он хочет пробудить в ней прежние чувства. Она сочтет эту новость смехотворной.
– Он сказал, что я могу снова жениться на тебе, если хочу.
Экс фыркает и заглядывает себе в ладони – так, точно одна из них может содержать что-то, о чем она совсем забыла.
– Все еще пытается сбыть меня с рук.
– Он человек славный, верно?
– Нет, не верно. – Она украдкой бросает на меня взгляд. – Мне жалко твоего друга. Он был хорошим, добрым другом?
Наземные фонари, которые освещают высаженные вокруг здания Муниципалитета кустарники, включаются все разом. К стеклянной двери подходит негр-уборщик и, приложив к ней лицо
– Я не очень хорошо его знал.
– Что с ним могло случиться?
С сырой травы до меня доносится смех детей, сладкая музыка, говорящая, что нет-печалей-в-этом-мире.
– Наверное, ему стало неинтересно, что будет дальше. Не знаю. Я стараюсь не быть слишком большим паникером.
– Ты же не думаешь, что виноват в этом, правда?
– Ни разу не подумал. Да и не вижу, в чем может состоять моя вина.
– У тебя складываются до жути странные отношения с людьми. Не понимаю, как ты их выдерживаешь.
– У меня вообще никакие не складываются.
– Я знаю. Но тебе именно это и нравится.
Кларисса, запинаясь, окликает нас из темноты, ее интересует точное время. 7.36. Она не привыкла быть в такой час под открытым небом, ей начинает казаться, что ее могут бросить здесь и забыть.
– Рано еще, – шепчет ей Пол.
– Я собираюсь заглянуть сегодня в дом Уолтера. Не хочешь составить компанию?
Экс в непонятном изумлении поворачивается ко мне:
– Господи, зачем? Там осталось что-то твое?
– Нет. Просто хочется заглянуть туда. Уолтер дал мне ключ, я хочу им воспользоваться. Полиция не против, если я ничего там не возьму.
– Жуть какая.
После этого я сижу молча, вслушиваюсь в долетающие из мрака полные для меня смысла звуки: гудок поезда на далекой главной ветке, громыхание грузовика-дальнобойщика на шоссе, идущего, может быть, даже из Арканзаса, гудение маленького самолета в ангельски добром ночном небе – во все то, что способно утешить нас двоих в эти последние шаткие мгновения. Неподдельно добрые разговоры с вашей бывшей женой всегда ограничиваются постепенным расширением закрытой для вас территории, на которой протекает ее интимная жизнь. В конечном счете это, наверное, правильно.
– Да нет, все нормально, – говорю я.
– Ты, я так понимаю, все равно пойдешь, верно? – Экс смотрит на меня, потом переводит взгляд на освещенное фойе Муниципалитета, за которым различается застекленный офис налогового инспектора. Мы оба видим медленно передвигающегося по нему со щеткой уборщика.
– Думаю, да, – отвечаю я. – Тут нет ничего странного, правда.
– Но зачем?
Глаза Экс сужаются – так выражается ее скептицизм по части неопределенностей нашей земной жизни, которые всегда ей сильно не нравились.
– Не хочется рассказывать. Мужчины чувствуют одно, женщины другое. И не стоит их за это осуждать.
– Ты иногда так странно себя ведешь, – она улыбается сочувственно и в то же время наставительно, – и выражаешься туманно. У тебя действительно все в порядке? Когда тебя еще было видно, ты казался мне бледным.
– Не в полном. Но это пройдет.
Я мог бы рассказать ей, как Викки дала мне в морду, как в меня врезалась магазинная тележка. Но много ли, к дьяволу, добра это принесет? Получится полное саморазоблачение, а ни я, ни Экс его не желаем, ни сейчас, ни когда-либо. Пожалуй, мы просидели с ней здесь слишком долго.