Спортивный журналист
Шрифт:
Проводники расходятся по своим тамбурам. Головной прожектор состава обливает рельсы впереди светом. Оставшиеся в поезде пассажиры снова полегли спать. Почти настало время возвращаться домой. И что я там буду делать?
Дальний серебристый вагон покидает последняя из прибывших. Маленькая шатенка, хилая, но неопределенно хорошенькая, она не из нашего города. Это становится ясным, едва ее туфельки с загнутыми вверх носками касаются земли. Платье у нее свободное, колоколом, даром что сама она худа как щепка; приятное, чистенькое воробьиное личико, способность к самоориентации, о которой свидетельствует ее манера оглядываться кругом и испытующе принюхиваться к воздуху, поднимая вверх нос. В одной руке она держит багаж – приемистую бразильскую плетеную корзину, накрытую крупной вязки свитером.
Шатенка принюхивается к воздуху, как будто сошла с поезда не здесь, а в Пенджабе, подходит к старшему из двух проводников, о чем-то спрашивает, и он указывает ей на поднимающуюся по склону холма дорогу в город, по которой ушла монашенка, а потом на меня, прислонившегося к брусу, что тянется за фалангой торгующих газетами автоматов, впадающего от вечернего весеннего воздуха во все большую сонливость.
Произносится слово «такси», оба смотрят на пустую парковку и качают головами. Мой «малибу» стоит на другой стороне улицы, уткнувшись носом в живую изгородь из саронских нарциссов, оберегающую детскую площадку, – темное, размытое, едва различимое пятно. Оба снова переводят взгляды на меня, и я понимаю, что связь между мной и машиной установлена. «Может быть, этот джентльмен подвезет вас до города, – наверняка говорит проводник. – Народ тут добрый. Десять тысяч жителей, и ни один вас не убьет».
Я больше не невидимка!
Женщина обращает на меня взгляд ориентирующегося воробья. Мы примерно одних лет. Научились в шестидесятых доверять незнакомцам, и до нас все еще не дошло, что такое доверие может оказаться ошибкой (хоть совершенные нами измены могли бы намекнуть нам на это).
Я стою, засунув ладони в задние карманы брюк, готовый к использованию, готовый протянуть руку помощи, простодушный, как старина Гек. Собственно говоря, ничуть не исключено, что она пригласит меня в знак благодарности на интимный ночной коктейль в темном баре «Августа», где единственными нашими соседями будут двое измотанных адвокатов. А после коктейля, как знать? Продолжение следует? Не следует?
Пальцы нащупывают в глубине кармана бумажку. Письмо Уолтера, сложенное втрое, засунутое за бумажник и до этого мига забытое. И внезапный безрадостный жар разгорается под моим подбородком, жаля уши и кожу под волосами.
Это же сестра Уолтера, вот кто она такая! Плетеная корзинка. Целительная для ступней обувь. Биография Рузвельта. Приехала для выполнения своего скорбного долга и полна сухой, расточающей горе практичности, способной помочь утопающему камнем пойти на дно. Жалкая учителка кошоктонской школы Монтессори. Женщина со списком книг, которые надлежит прочитать, с расписанием на каждый день, со знакомыми в «Корпусе мира» и с программой передач Национального общественного радио в глубине бразильской корзинки. Опрятная безгрудая Пат или Фран, закончившая с высокими выпускными баллами Оберлинский либо Рид-колледж. Сердце у меня стучит, как тамтам, и летит вослед блондинке, невозвратно укатившей в «гран-при» к какому-нибудь предосудительному итальянскому ресторанчику с отдельными кабинетами, которому хватило нахальства остаться открытым и в Пасху. Я мучительно жажду оказаться с ней рядом. Обед за мой счет. Напитки. Чаевые. Не покидай меня на произвол благоразумного горя и откровенного разговора длиною в ночь. (Конечно, я не уверен, что это сестра, так ведь я и в противном не уверен.) На мой взгляд, эта женщина – сестра беды, а лучше все же доверять своему сердцу, чем сдуру биться с ним об заклад.
– Простите, пожалуйста, – приближаясь ко мне, произносит худосочным, практичным голосом злонамеренная Фран-Пат. Рукопожатие у нее, не сомневаюсь, железное, она отлично сознает, что смерть есть лишь один из плавных изгибов дороги жизни, который должно принять, брат там или не брат. Не желаю я знать, что припрятано в ее корзинке. – Не могли бы вы, если вы не против…
У нее поддельный выговор ученицы закрытой школы, нос задран, а смотрит она на меня – если вообще смотрит – нижней третью глазных яблок.
Поезд испускает громкое шипение. По станции рассыпается
«Отправле-е-ение», – кричит из темного тамбура кондуктор. Поезд дергается, и я в последний миг заскакиваю в него, становлюсь нежданным пассажиром, ободрав колено и так далее, и отбываю.
– Извините, – говорю я, проплывая мимо нее, – чуть не опоздал.
Женщина стоит, глядя мне вслед и моргая, рот ее приоткрыт, чтобы исторгнуть слова, которые я уже не услышу, которые искупить не смогла бы и ночь любви.
Она сокращается в размерах, становясь до боли маленькой, тусклой в мучнистом свете станции, подвешенная в мгновении, когда уверенность обратилась в бестолковщину; сбитая с толку, среди прочего, и мыслью о том, что люди ведут себя здесь иначе, что они более резки, менее готовы к услугам, менее обучены старосветским манерам; не понимающая, как это ничтожнейшая из тварей земных может дурно обойтись с человеком, отказать в помощи. Возможно, Пат-Фран права. Такое и вправду сбивает с толку, но иногда – с вашего позволения – лучше не рисковать. А то ведь можно дорисковаться до того, что одни только сожаления и будут составлять вам компанию в ночи, которая просто-напросто не закончится до скончания ваших лет.
13
Стук-постук, мы, покачиваясь, вальяжно продвигаемся по тускло освещенному коридору вечернего Джерси. Мой вагон из старых, с плетеными пластиковыми сиденьями и трюмным оконным стеклом. Запах разогретого металла наполняет проход и липнет к багажным полкам, старые тусклые лампы помаргивают. Такова оборотная сторона монеты, именуемой «местами общественного пользования».
И все же движение – штука хорошая. Сиденье напротив позволяет устроиться с удобством, положить на него ноги и смотреть, как мимо проплывают мерцающие созвездия маленьких городков – Эдисона, Метачена, Метропарка, Рауэя, Элизабета.
Конечно, я ни в малой мере не представляю себе, куда направляюсь и что буду делать, попав туда. Скоростной драп от сил зла бывает порою делом самым насущным, а вот дальше-то что? Это может оказаться загадкой. Я совершенно уверен, что не ездил в Нью-Йорк ночным поездом с тех пор, как мы с Экс смотрели там одной зимней ночью – тогда еще снег шел – «Порги и Бесс». Когда это было – лет пять назад? Восемь? Частные события прошлого имеют свойство смешиваться и слипаться, против чего я серьезных возражений не имею. Все меняется. И этому следует только радоваться. Собственно говоря, попади я нынче ночью на улицы любого из этих притворяющихся своими в доску джерсийских городишек, меня мог обуять такой ужас, какой в Нью-Йорке мне и не снился.
Пассажиров в моем вагоне совсем немного. Большинство спит, лиц, увиденных мной с перрона, я здесь не обнаруживаю. А неплохо было бы встретить кого-то знакомого. Берт Брискер – вот кто был бы приятным попутчиком, он способен подолгу распространяться о своих новостях – о книге, которую рецензировал, или о каком-нибудь известном писателе, у которого брал интервью. Я бы с интересом выслушал его мнение о будущем современного романа. (Соскучился я по разговорам в узком кругу посвященных, они укрепляют мою веру в то, что я не напрасно получил образование.) Берт, как правило, по уши сидит в своей работе, а я в моей. И обычно, поднявшись в вагон с перрона, на котором мы вели, фыркая и брюзжа, непонятный для других разговор, ни он, ни я почти ни слова больше не произносили. Впрочем, сейчас я был бы рад доверительной дружеской болтовне, мне ее давно не хватает, такова изнанка постоянного вращения в кругу спортсменов и людей, которых я знаю плохо и никогда не узнаю хорошо, людей, имеющих дьявольски мало общих со мной интересов, о которых мы могли бы поговорить. Как это ни грустно, работа спортивного журналиста означает, что жить тебе приходится все больше с собственными мыслями, лишь с краешку подбираясь к тому, что думают другие. Как раз поэтому Берт от нее отказался и поэтому же сидит сейчас дома с Пенни, со своими девочками и овчарками и смотрит по телевизору Шекспира или дремлет в обнимку с хорошей книгой. По той же самой причине я сижу в пустом, дурно пахнущем вагоне пригородного поезда, что везет меня в темное царство, к которому я всегда относился с опаской.