Справедливость силы

Власов Юрий Петрович

Однако при всем том зарубежная печать не без основания указывает на то, что из года в год происходит снижение показателей, отражающих успех выступления советской команды на первенствах мира. Обратимся к примерам. В 1957 году наши штангисты привезли с чемпионата мира в Тегеране 6 золотых медалей и набрали в командном зачете 47 очков. В последующие годы эти показатели изменялись к худшему: 1958 год– 5 медалей и 45 очков, 1959 год-4 медали и 43 очка, 1961 год– 4 медали и 42 очка, 1962 год-4 медали и 39 очков и, наконец, 1963 год – 3 медали и 38 очков. Не в пример прошлому, наши штангисты одержали только одну убедительную победу. Ее принес советской

команде Юрий Власов, опередивший американца Н. Шемански на 20 кг. Судьба же золотой медали в легчайшем весе висела на волоске до последнего подхода А. Вахонина, а титул чемпиона мира в полусреднем весе достался А. Курынову лишь после добавочного взвешивания при одинаковом результате с венгром М. Хуской.

Впервые в истории мировых чемпионатов американской команде досталось скромное четвертое место и всего две серебряные медали. С другой стороны, налицо заметный прогресс у многих членов команды и особенно у тех, на кого можно возлагать олимпийские надежды. Четыре американских атлета повысили свои результаты и установили четыре национальных рекорда… Ветеран Н. Шемански отметил свое 39-летие повторением высшего национального рекорда, являющегося вторым абсолютным достижением в мире…"

Глава 193.

Израсходуй Жаботинский попытки разумно, он завоевал бы серебряную медаль и умял бы "второе абсолютное достижение в мире". Это неопровержимо явствует из раскладки весов на чемпионате.

"Большая потеря килограммов в жиме и рывке лишила его возможности победить Шемански…"– отмечает Куценко.

А эта потеря – из-за неоправданных бросков за мной, вопреки договоренности. При другой тактике Жаботинский непременно оттеснил бы Шемански.

Отчетливо обозначилось стремление Жаботинского сломать именно меня. Само по себе оно естественно. Однако я ожидал направления удара не с той стороны. Поэтому я и открыл своему товарищу свою форму и свои подходы: надо отбросить американцев, они идут по пятам.

Не знаю, какой разговор был у Медведева и старшего тренера с Жаботинским, и был ли, но с первых минут соревнований я ощутил, к великому своему недоумению и возмущению, что главный удар нацелен на меня.

Жаботинский нарушил обещание по всем направлениям, изменил все начальные веса, в том числе и вторые подходы, и старается не отпустить меня. Он отчаянно завышает веса – и срывается. И его тренер – Медведев – делает вид, что так и нужно, и старший тренер – Куценко – задумчиво расхаживает за кулисами. Что происходит?

Я не верил своим глазам. Все обговоренные цифры полетели к черту, и никому нет дела до Шемански, идет борьба со мной, борьба вопреки договоренности. И Жаботинский сыпется, а Шемански уверенно выходит вперед.

Положение щекотливое. Так что же, и мне отказаться от обязательства следовать названным весам?

Я не был на сборах, мотался в Горький и вообще долго не тренировался. Никто не знал после, какую я сумел набрать силу. Во всяком случае, моя спортивная форма на Спартакиаде не обязательно должна была сохраниться в неизменности до чемпионата мира. Стало быть, мой товарищ по команде уверовал в то, что я останусь таким, каким был на Спартакиаде. Раз пустил слезу на Спартакиаде – дави его здесь, и "золото" будет твое. С того дня прошло всего пять недель. Потом я публично отрекся от спорта (в выступлении по телевидению), следовательно, скверны мои дела, разваливаюсь. Атлет в силе

не уйдет из спорта. Да чтоб добровольно отречься от титула чемпиона?.. Власов плох – вот таким я представлялся окружающим.

Рекорд в жиме не доказывал крепость формы в темповых упражнениях. На Спартакиаде я был хорош лишь в жиме. А Жаботинский был талантлив в рывке – гибок, резв и уверен. Если сбить меня в жиме, победа, вот она, бери…

А я был именно в другой форме – качественно другой. И никто не узнал бы о том, не заяви я о своих начальных подходах тогда, на совещании.

И началась силовая игра со мной, обернувшаяся для Жаботинского срывами и потерей серебряной медали.

Уступая мне в силе, Жаботинский завышал подходы – и срывался. Он не накрывал маэстро Шемански разумным минимумом превосходства, а скакал в подходах, круто прибавляя веса: любой ценой, но прихлопнуть меня. Расчет был очевиден – моя нервная слабость. Слезы на пьедестале почета в "Шахтере" были учтены. Пригодилось и знание моих тренировок и меня тренером Жаботинского Медведевым. Я должен дрогнуть, не мог не дрогнуть. Это изменение направления удара было настолько неожиданным и яростно-злым, что я на какое-то время заколебался в доверии к старшему тренеру.

Ведь мы обещали не изменять величины "первых двух подходов" – класть их для команды, а у Жаботинского они все другие, не такие, какие назвал его тренер на совещании. Что это? Как может быть, ведь он пропустит американцев! Он сбивает меня с весов, не заботясь, как это обернется для команды! Как, почему они изменили слову? А обещание главного тренера выдержать веса "первых двух подходов в жиме, рывке и толчке ради интересов команды", чтоб не дать американцам возможности зацепиться ни за одно из первых двух мест?..

Ведь обо всем этом говорили вчера на совещании тренеров. Я присутствовал там как капитан команды. И я сам открыл свою форму, назвал величину своей силы. Я протянул руку товарищу для общей борьбы. Это соглашение не исключало борьбы между нами за золотую медаль. Но для этой борьбы – держать третьи подходы. Силен – возьмешь ими победу. А вот первые два подхода – только для команды. Никакой игры против друг друга. И вот теперь ради "золота" любой ценой все забыто, давят только меня…

Но борьба есть борьба. Следовало принимать ее в таком виде, в каком преподносили соперники. И все же я счел недопустимым нарушить слово и изменить веса "первых двух подходов в жиме, рывке и толчке". Я выдержал их согласно договоренности.

Зато в своих последних попытках, третьих, я не видел от ярости ни соперников, ни штанги. Нет, я видел все, но через какую-то синеватую прозрачность ярости. Все необыкновенно четко, гравюрная рисованность: смысл всех слов, предметов, действий совершенно открыт.

Холодная, но беспощадная ярость. Беспощадная – к себе.

Воробьев писал в своих воспоминаниях, что я будто бы бывал страшен в эти минуты.

Что же, возможно. Со стороны виднее.

Но в такие мгновения для меня теряли (и теряют) значение страх самой сверкающей боли и все инстинкты жизни. Все съеживается, обесценивается, теряет смысл перед валом ярости.

Меня нет – есть только этот вал чувств..

. Эх, прошляпил я себя, прошляпил эту самую беспроигрышную силу в себе – опору на этот вал чувств. Прошляпил в Токио, через год, на Олимпийских играх. Прошляпил, пустой был будто бы состоявшейся победой, поздно было вздыбливаться, не за что… в банкротах оказался…