Сребропряхи
Шрифт:
Знакомая ситуация. Мати прекрасно знал, как он должен поступить.
— Нет. Нету, — пробормотал он. Их глаза на миг встретились, и девушка повернула обратно. В ее взгляде появилось нечто вроде презрения. Мати однажды читал, что если в термитнике образуется избыток выполняющих одни и те же функции, например, солдат, то часть из них умерщвляют голодом. Им больше не запихивают в глотку еду, а сами они есть не могут. Если некий термит кем-то оставлен без пищи, он не получит ее и от других. Каким-то непостижимым образом, ведь термиты незрячи, обреченный на
Разумеется, у долговязого парня нашелся огонь, который он поспешил предложить. Правда, дылду сперва окинули скептическим взглядом, но потом все же удостоили чести. Они тут же пошли танцевать.
Ноги понесли Мати за ними.
С танцевальной площадки пахнуло жаром, запахом толпы, характерным здоровым духом потных тел. Это не было противно или непристойно, это было естественно, просто, честно, но категорично: тебя призывают или… отталкивают. Здесь выносятся решения по двоичной системе: нет или да.
Мати почувствовал себя страшно одиноким. Он вернулся в кафе и сел на прежнее место.
В окно влетел маленький синий жучок. На мгновение он замер, затем раскрыл фрачные полы своих крыльев. Он пытался взлететь, но это оказалось не так-то просто — длинны, слишком длинны были его крылья. Жучок, сбитый с толку ярким светом, описывал небольшие круги по столу вокруг себя, все вокруг себя. Это кружение никуда не привело его, он уже опрокинулся на спину. Шесть маленьких ножек семенили безнадежно и комично. Зацепиться-то было не за что, но жучок не соображал, он только семенил ножками.
— Произвожу тебя в рыцари! — рявкнул кто-то сзади.
Что? Да ведь это… это же Мадис Картуль собственной персоной! Ухмыляется, подтягивает штаны. И сегодня его жест Мати вдруг воспринял как что-то оскорбительное, даже циничное. А Мадис дружески посмеивался.
— В рыцари, вот так вот, да! Смотрю, сидишь здесь, повесив нос, старый холостяк. Ты подойдешь мне для сцены в парке, там как раз один такой офицер, ну, эдакий… с физиономией оставшегося при пиковом интересе.
Кровь бросилась в лицо Мати. Хорошо бы сейчас врезать! Изо всех сил в самую середку этой красной рожи. Влепить кулаком!
Но на лице Мадиса не было и тени иронии, он ни на что не намекал.
— Скоро у меня в группе все станут — актерами, — пробурчал он.
— Зав-втра? — запнулся Мати, нелепо, по-дурацки, и встал, как школьник, сам на себя злясь.
— Завтра… Да нет, не завтра, — задумался Мадис. — Попозже. Небольшая сценка в парке. Ты будешь офицером и приударишь за Марет.
— Я-а… я не х-хочу.
— Гм? Еще как хочешь-то! Очень даже хочешь! — И Мадис удалился, считая разговор законченным.
В эту ночь на Мати снова навалилось его детство. Все то же самое! Опять!
На колоссальных каблуках кичливо ковылял перед классом Сморчок, карябал на доске мелом кошмарные короткие выражения, которые Мати должен был выговаривать по-русски: самозащищающаяся женщина… самозащищающееся чучело… Каждая
У Мати дрожали губы, по лбу струился пот, он глотал слюни и слезы. Машинально рука поднялась поддержать трясущийся подбородок.
— Не так уж плохо, — улыбнулся Сморчок, зная, что похвала приведет Мати в еще большее волнение. — Еще три раза прочтешь гладко, и можно брать мяч.
Весь класс болеет за Мати, у всех шевелятся губы, помогают, тоже читают про себя, ногти впиваются в ладони.
Перед глазами Мати красный туман, колени его дрожат. Два раза у него кое-как получается, но в третий он уже не может, он хрипит, задыхается — не слова, а какое-то шипение вырывается из его глотки.
Ах, как опечален Сморчок!.. Товарищу не помогли!
— Берите тетрадки! — В его голосе грусть и обида.
Сконфуженный, плетется Мати к своей последней парте, кто-то подставляет ему ножку, Мати падает плашмя, но учитель будто ничего не замечает. Голова Мати клонится к парте, к дырке для чернильницы; эта отливающая зеленым дырка — в ней засохли послевоенные фиолетовые чернила — превращается в совсем другую дырку, в ту, с которой все началось, дырку в стене чулана, где стоял на цыпочках Сморчок.
Но во сне по ту сторону дырки были вовсе не девочки с расцветающими телами, сквозь эту дырку Мати видит Мадиса и Марет. Оба голые и хохочут. Господи, до чего же знакомо тело Марет, знает Мати и этот неровный шрам на ноге. В детстве Марет упала с воза на колючую проволоку. Теперь на этот шрам глядят два глаза, зеленый и карий, холодный зеленый и теплый карий, и в том, что два разноцветных глаза смотрят на шрам одновременно, есть что-то предельно безнравственное — это все равно что сожительство с двумя.
Но вот Марет и Мадис встают и смотрят сквозь дырку на него, на Мати, который спит сейчас здесь, в постели. Они смеются над ним, потому что с Мати случилось несчастье, как когда-то давно, во времена детского дома, он намочил постель. Эти двое смеются, и толстое брюхо старого сатира трясется… Марет нежно обнимает его за шею, шея Мадиса — стариковская шея в складках и морщинах, словно пустое голенище. Но Марет как будто не замечает этого.
Потом они куда-то исчезают, и перед постелью Мати возникает великанша ижорка с огромными ногами. Она поет удивительно вяло, невыразительно: