Среди богомольцев
Шрифт:
Юноша, принявший пострижение в общежительном монастыре, по уставу не может оставаться с братиею, если не имеет бороды и усов. Его обыкновенно посылают куда-нибудь в отдельную келью, и там он остается до тех пор, пока не обрастет бородою.
Но это ещё не все. Чтобы удалить всякую возможность греховных помыслов и устранить все, что может соблазнить зрение, – монаху строго воспрещено видеть своё собственное обнаженное тело. Поэтому-то на Афоне нет ни одной бани, монах не имеет права даже купаться в море и никогда не переменяет белья своего, а если и переменяет, то ночью, впотьмах и как можно реже, чтобы и тут грехом не увидеть наготы своей. Этот закон обязателен для всего Афона и даже для приходящих поклонников. Поклонникам в кельях позволено раздеваться как им угодно, но перед монахами нельзя, и потому, если им придет охота купаться, то они для этого выбирают самое безлюдное прибрежье моря, подальше от монастырей и больших дорог, боясь, чтобы их не заметил ни один монашеский глаз. При мне приехал на Афон один сиятельный поклонник, уже старик, который имел обыкновение каждое утро обливаться холодною водою. Ему сказали, что этого обливанья здесь делать нельзя; старик, конечно, заупрямился, и монахи должны были разрешить ему исполнение этого обряда в комнате. И каждое утро комната заливалась водою, хлопоты чрез это увеличились втрое, но зато никто из монахов не видал сиятельной
Иконы мучениц и преподобных матерей пишутся на Афоне в строгом иконописном стиле, так что глаз не может остановиться на такой иконе и отыскать в ней что-нибудь мирское, житейское. Но случается, что наши благочестивые жертвователи присылают из России на Афон иконы современного, художественного стиля, такие иконы, на которые слишком можно залюбоваться. Монахи, получив эти жертвы, не знают, что делать с ними, и большею частью кончают тем, что просят доморощенных иконописцев переправить их на афонский манер – «что бы глазам было не зазорно». Такая икона, по афонскому опыту, очень развлекает молящегося, услаждает его чувства и даже может навести на грешные мысли. При мне прислали в один из русских скитов на Афоне несколько икон академической работы, где между прочим, была изображена Богоматерь красоты необыкновенной, в роскошной одежде и с полуобнаженною грудью. Собрались старцы скитские к этим иконам. Некоторые из них только взглянули да сейчас и поспешили уйти, осеняясь крестным знамением; остальные долго толковали, чтобы сделать с таким соблазном, и решили оставить пока иконы в церкви, только лицом не к народу, а к стене. Год спустя я видел их всё в том же положении, в углу. Вероятно, они и теперь ещё стоят так, к горю и посрамлению наших жертвователей, а может быть их давно уже стащили в библиотеку скитскую, под вечные затворы, чтобы и духу-то их не было…
Некоторые келиоты [17] , вероятно знатоки искусства, скупают подобные иконы и часто по долгу заглядываются на них. Но и там эти иконы постоянно завешаны разным тряпьем, или рясами монашескими, чтобы их не могли видеть посторонние иноки.
Вот какая строгая обстановка окружает монаха афонского, какими крепкими стенами ограждена его целомудренная нравственность от соблазна! Казалось бы, что при таких условиях спастись легко; чем же ещё искушаться? Всякая возможность греха плотского устранена, и монаху открыта широкая дорога прямо в царство небесное… Так кажется с первого взгляда, но не то выходит на самом деле. Здесь устранены все видимые предметы соблазна, но в полной зависимости от воли монашеской осталась его мысль и воображение, и этих соблазнов не в силах заковать и уничтожить никакой устав.
[17] Келиоты – жители отдельных келий. См. след. главу.
Самая строгость устава афонского по этому предмету показывает, до какой степени может быть щекотливо воображение, которому не дают простора и свободы. Ведь не сразу же сложился такой устав: вероятно постепенно приходилось вырывать из обстановки окружающей монаха то одни, то другие предметы, напоминающие ему о жизни природы; пришлось и зверей лишить их самок, и всё таки тысячи искушений остались вне силы устава, и от них может спастись монах только силою собственной воли. Некоторые отшельники уже сами сознаются, что чем строже устав, тем больше греха; и чем старательнее устраняет видимые поводы к соблазну, тем сильнее возникает он уже из глубины натуры человеческой, – тем более, что в пустыне фантазия слишком чутка, и довольно малейшего ослабление воли, чтобы привести ее в движение.
Отсутствие женщин тяжелым гнетом ложится на весь быт афонских отшельников, отражается на всей их деятельности, томит их совесть, ожесточает на самих себя и на весь мир. Женщина для монаха – самое неотступное и навязчивое виденье. Мысль о женщине носится, кажется, в самом воздухе, окружающем отшельника, о ней напоминает самая природа, каждый луч весеннего солнца, каждый свист перелетной пташки… Мечется и молится монах, читает разные заклинанья, но нет ему облегченья, и вот он силится притупить свою фантазию, изнуряет себя постами и работами, спит на битых камнях или колючих растениях, чтобы этими болями отучить свою плоть от запрещенных потребностей, но непокорная плоть не унимается. Измученный, изнуренный, он старается очернить образ женщины в своем воображении, воспоминает её непривлекательные стороны, бранит и проклинает её страшными проклятьями. В своих видениях женщины монах видит факт неестественный; он верит, что эту брань воздвигает на него сила демонская, чтобы лишить его загробного счастья, – и вот в понятиях его женщина является орудием дьявола, источником зла на земле… Словом, нигде не приходилось мне слышать столько проклятий женщинам как на Афоне, среди тамошних отшельников.
– Не легко и в пустыне сохранить целомудрие! говорил мне монах, сосед мой, в минуту откровенности. – Тело у многих остается в чистоте, но за то является распутство мыслей, а это распутство сушит человека ещё быстрее, чем разврат мирской… Ведь вы не можете себе представить тех мук, какие воздвигает на нас дьявол видением блудным. Иной раз фантазия до того разыграется, что не уймешь её ни крестом, ни молитвой. Демон рисует целый ряд картин одна другой соблазнительнее, припоминаются все мирские связи с женщинами и не как укор совести, а как завлекательное что-то, – дух услаждается этими картинами. Днем ходишь сам не свой, ночью те же видения, молиться станешь, так и во время молитвы и в церкви даже не отстает лукавый. Поверьте, иногда до того искушаешься, что если брат войдет в келью, то и он представляется в наготе своей, в походке и движениях всей братии видится только одна плоть и похотенье… Отвратительно станет наконец, не знаешь куда деваться от этих видений, голова кружится, ум тупеет, ничего делать не хочется, а совесть вопиет пуще прежнего; просишь смерти у Бога, и в то же время страшно умереть в такое время, – словом это какое-то безумное состояние, начало адской казни за грехи плотские… И так иной раз бьешься по целым неделям, пока наконец Господь не пошлет облегчения. Одно утешает в подобных случаях, воспоминаешь: что все отцы святые терпели такие муки да спаслись же. Прочтите любое жизнеописание древних подвижников, и вы сами увидите, что большая часть их подвигов уходила на борьбу с плотью, а между тем святыми вышли…
– Чем же отделаться можно от таких искушений? спрашивал я.
– Одним только терпеньем. Они временем появляются, а потом и пропадают сами. Свыше сил Господь не даёт искушений.
Греки и вообще южные жители, по страстности своей натуры, особенно боятся подобных искушений, потому что для них эти искушение слишком тяжелы. Тоже можно сказать про русских бар в рясах и вообще особ романического свойства, привыкших смотреть на женщину, как на лакомство. Эти люди, по их собственному признанию, при малейшем воспоминании о женщине, при одном даже имени
[18] Большинство афонских монахов причащается св. таин один раз в неделю, по воскресеньям. Схимники ещё чаще.
[19] В некоторых монастырях монахи, решаясь молиться за церковными службами о здравии нашего царственного дома, вычеркивают при этом из него все женские имена.
Всех счастливее в этом отношении русские простолюдины, которые и на Афоне могут со спокойною совестью толковать о бабах и посмеиваться над их проделками. Наши простолюдины и в мире с бабой запанибрата, у них нет той романтичности воспитание и тех утонченных, пикантных отношений к женщине, какие существуют в так называемых образованных кружках, – их отношение прямее и проще, а потому и воспоминание о женщине меньше вредит спасению их на Афоне.
Вот безотрадная картина плотской брани, которую должен преодолеть монах, строго исполняющий долг свой. Не всякий, конечно, сможет успешно пройти по такой дороге, и большинство, услаждаясь сладострастными виденьями, по слабости натуры, впадает в грех блудный… Духовники вооружаются против таких слабостей сильными и грозными наставлениями и изнуряют падших епитимиями, но эти епитимии тоже не всегда действуют. Некоторые, особенно молодые монахи, истощив все силы в борьбе с плотью, наконец, впадают в полное отчаянье: терпение пропадает советы духовников теряют свою силу, на братию смотреть становится тяжело, и тут-то конечно во всей своей силе является страшное на Афоне искушение бегства. Тут уже вопрос жизни и смерти: быть или не быть в раю?… Кто насквозь пропитан воздухом Афонским, тот спохватится, и с ужасом отгоняя мысль о бегстве, просит запереть себя куда-нибудь, и принимается с большим рвением изнурять себя; но другой, более слабый, не выдержит соблазна – и махнет рукой на все подвиги. Грешный, но милый сердцу мир, представится ему во всей заманчивой прелести, жажда жизни пробьется наружу и, после долгого колебания, он объявляет старцам, что желает покинуть пустыни афонские. Старцы не сразу выпустят его, и несчастный должен ещё выслушать длинный ряд проповедей и угроз, имеющих притязание затронуть его совесть; старцы пугают его проклятием неба и страхом суда Божия, предсказывают вечные болезни и несчастия, делают заклинание над нечистым духом, засевшим в душу монашескую, но видя, что ничто не действует, выдают монаху паспорт и тот бежит, напутствуемый всеобщими сожалениями и проклятиями. Такой беглец, особенно если он схимник, считается на Афоне добычею дьявола, – за него и молиться не всякий решится. Замечательно, что эти беглецы лишь только вырвутся из-под устава афонского, сейчас же бросаются во вся тяжкая, точно стараясь вознаградить себя за долгий пост; иной до того раскутится, что и рясу по боку махнет, – а демон, конечно, торжествует. При мне бежали три монаха. Один из них, как слышно, совсем спился и угодил даже в острог, другой женился, а третий вернулся было на Афон, думая примириться с пустыней, но, пожив немного здесь, убежал снова и уже не возвращался.
Искушение афонские, по части женского пола, особенно усилились с тех пор, как к берегам св. горы стали приставать пароходы [20] . Ещё в то время, когда впервые пронесся слух, что на Афон будут ездить пароходы, монахи пришли в ужас и стали не на шутку опасаться за нарушение девственности горы. Опасение их сбылись. Дело в том, что на пароходах вместе с поклонниками подъезжают к Афону женщины, и хотя их не выпускают на берег, но все-таки они слишком близки к этому берегу и из монастыря можно их видеть. Толпы наших хожалок, отправляющихся в Иерусалим солунским путём, никак не могут взять в толк, что их боятся монахи и всячески выражают желание поклониться местной святыне. «Батюшки! голубчики! – кричат они во всю мочь, столпившись на пароходной палубе, – дайте хоть землицы-то афонской на память! Пришлите чёточек, родные!…» и т. п. Монахи прислушиваются к этим крикам и не знают куда деваться от искушений… Иной раз бабы долго стоят в виду монастыря, молятся, приходят в умиление и наконец затягивают визгливыми голосами: «под твою милость,» или: «о! всепетая мати!» – И зазвучит визг бабий над пустынными холмами Афона, самый воздух отравляется искушением и в страхе молятся отшельники, убегая в глубь своих келий…
[20] Пароходы Русс Общ. Пароходства и торговли в описываемое мною время еженедельно останавливались на несколько часов у пристани Руссика. В настоящее время эти рейсы прекращены.
Кроме этих случаев, нарушающих тишину пустынного Афона, бывают ещё другие, исключительные случаи, которые не легко обходятся местной братии. Мне особенно памятен один такой случай, да и на Афоне, я думаю, ещё многие помнят его. С парохода, вместе с прочими поклонниками, сошла на берег Руссика и жена капитана пароходного, женщина молодая и красивая. Одетая очень эффектно и окруженная толпою офицеров, она весело подошла к монастырским воротам. Ужаснулись монахи, увидев эту гостью; столпившись у ворот и пропустив несколько поклонников, они с угрозами захлопнули эти ворота перед самым носом красавицы. Муж её, конечно, рассердился, обещал жаловаться, но ему сказали, что устав афонский известен всему свету, что даже турки подчиняются ему, и капитан должен был притихнуть. Дама тоже обиделась таким невежливым приёмом и, назло монахам, решилась прогуляться по берегам Руссика. Под руку с каким-то франтом, она обошла кругом всего монастыря, освежилась афонскою водою, нарвала цветов и потом села отдыхать против ворот монастырских, лорнируя встречных монахов.